Колумбийская балалайка. Александр Логачев

Одна из построек, как пень опятами, была облеплена разнокалиберными “тарелками” и усами антенн. Между ними миниатюрной Эйфелевой башней возвышалась решетчатая конструкция, знакомая по фильмам про тюрьмы и концлагеря, – наблюдательная вышка. Хотя заграждений из колючей проволоки нигде не наблюдалось.

      Доставивший их грузовой “мерседес” обогнал процессию и, фырча, скрылся между строениями.

      То и дело встречались на пути пленников люди в камуфляже и при оружии.

      Бетонное сооружение, своими габаритами, обшарпанностью и единственным узеньким оконцем под самой крышей напоминающее российский привокзальный сортир в провинции, стояло чуть в стороне от прочих домов и домиков. Его окружал забор из “колючки”, впрочем, не только его, но и посыпанную песком площадку.

      В тенечке под брезентовым тентом, неподалеку от одноэтажного кирпичного здания с широкими дощатыми воротами, куда, судя по всему, заехал грузовик, отдыхал старенький джип.

      О том, что перед ними здешняя тюрьма, никому не составило труда догадаться. Последние сомнения отпали, когда их втолкнули внутрь, за железную дверь, оборудованную примитивным “глазком”, а иначе говоря, просверленной насквозь дыркой. Дверь моментально закрыли, едва последний пленник перешагнул порог.

      Их встретили духота, полутьма и тот аромат, который сильнее прочего роднил это здание с отечественным сортиром. Было жарко: полуденное солнце со всей дури лупило в жестяную крышу неказистого строения.

      Когда глаза привыкли к плохой освещенности, во всей красе предстало внутреннее убранство их нового номера-люкс: разбросанные по полу циновки да железный невысокий бак с крышкой для отправления естественных надобностей. Проще говоря, “параша”. Еще камера четыре на пять метров могла похвастать разве только зарешеченным окошком под потолком, в которое можно было протолкнуть, и то с трудом, худосочную кошку.

      – А чего, очень мило, мне нравится, – нарушил молчание Вовин голос.

      – Хватит идиотничать! – истерически взвизгнула Люба и бросилась к Михаилу. – Сволочь! Ты, ты! Ты завез! Гад! – Она кулачками замолотила по его груди, он попытался схватить разошедшуюся бабу за руки… В общем, завязалась глупая борьба с криками и руганью.

      – Любка! Тихо! – гаркнул Алексей, который, отделившись от группы, прогуливался по камере, с интересом разглядывая стены.

      Любка не утихла. Алексей вдруг оказался перед ней и влепил сильную и звонкую затрещину. В незамедлительно наступившей тишине, казалось, был слышен отзвук сочной оплеухи. Люба тут же обмякла. Истерика прекратилась. Но полились слезы. Женщина отошла в угол, села на циновку… и тихо, с подвываниями заплакала. Цветастое махровое полотенце, обернутое вокруг ее бедер, размоталось, бесстыдно обнажив крепкие ноги. Ничей взгляд на них не задержался.

      – Я ни хера не понимаю, а тут еще эта больная кипеж поднимает. – Миша со злобы пнул “парашу”. Та, грохнув подскочившей крышкой, опасно закачалась, но