Хранитель Реки. Иосиф Гольман

вытанцовывается.

      Ефим, конечно, понимал, что его рассуждения небезупречны, но лучше так, чем их полное отсутствие.

      – Мужик, ты ваще! – удаляясь, с восторгом оценил его щедрость продавец.

      – Похоже на то, – согласился Береславский. Он снял минусовые очки и, придвинув полотно к глазам, стал внимательно его изучать.

      – Ну и что там? – даже Наташка заволновалась.

      – Там – Шишкин, – наконец ответил супруг.

      – Вот здорово! – возрадовалась она. – Настоящий?

      – Похоже на то, – снова согласился Береславский.

      Как все интересно закольцевалось. «Можно подумать, вы сказали «Шишкин»», – сострила его первая покупательница. И вот вам пожалуйста – Шишкин. Приобретенный на деньги его первой покупательницы. Не слишком любимый Береславским, но на сегодня уж точно более дорогой, чем все его любимые авторы. Раз этак в тысячу. Или в десять тысяч…

      Нет, забавное дело – быть галеристом. Ох, забавное!

      Глава 2

      Вадик Оглоблин борется с бедностью

      Место: Москва.

      Время: почти два года после точки отсчета.

      Зачем родители назвали меня Вадиком, не знает никто. Одну только буквочку добавить – и будет уже логически выверено: Владимир – владеет миром, Владислав – похоже, славой, я не большой знаток в словоковырянии, но Вадик – это какой-то нонсенс, прости господи.

      Да-а, не люблю я свое имя.

      Ленка говорит, что это очень плохо. Что там, на высшем уровне, все наши нелюбови учитываются и вредят обеим сторонам: и тому, кого не любят, и тому, кто не любит. В моем, тяжелом, случае я, получается, страдаю с обеих сторон. Но что тут поделать, если родители вместе с имечком заложили в меня и любовь к занятиям, сроду в семье потомственных инженеров отсутствовавшим. Я не имею в виду то, чем собираюсь заняться примерно через час. А имею в виду то, ради чего, как выражается Ленка, меня создала природа.

      Кстати, когда она так выражается, мне всегда становится весело. Потому что как только она это скажет, мне тут же хочется ее раздеть и сделать то, ради чего меня создала природа. Ленка отбивается, вопит, что я дурак и с такой степенью серьезности вряд ли добьюсь всемирной славы, но, честно говоря, в подобные моменты – к черту всемирную славу! Хотя она бы сегодня как раз не помешала.

      Я с треском закрываю дверцу старенького «Саратова» и, приученный Ленкой к постоянному самоанализу, хорошо понимаю, почему с треском. Во-первых, потому, что без треска дверца не закрывается, уж больно древен холодильник, подаренный нам сердобольной соседкой. А во-вторых, потому, что в его чреве нет ни хрена съедобного.

      А вдруг я чего-нибудь не заметил?

      Снова открываю дверцу и снова с треском захлопываю. Чего можно не заметить в таком небольшом пространстве? Тут и самоанализ не нужен: я просто хочу жрать. А оставшееся, одно-единственное куриное яйцо я оставлю Ленке. Кстати, какая жалость, что яйцо куриное, а не, скажем, страусиное. Интересно, чисто теоретически, какие яйца были у летающих динозавров? Я имею в виду яйца,