Вечные ценности. Статьи о русской литературе. Владимир Рудинский

я помню, горами;

      Ночь черная в полдень нависла с громами,

      И Гела зияла в соленой волне

      не вызывают ли мысль о Тютчеве, с его мотивами борьбы с непреклонным роком и гордости смертного перед губящей его стихией?

      Но вот опять курьезное предвосхищение Гумилева – «Мадагаскарская песня»:

      Как сладко спать в прохладной тени…

      Кроме них двоих, кажется, в русской поэзии никто не писал о Мадагаскаре. И интересно отметить, что Батюшков, подражавший своему любимому поэту Парни, креолу с соседнего с Мадагаскаром острова Бурбон, сумел великолепно передать здесь стиль и дух малгашской поэзии, вплоть до столь типичного для Имерины культа царской власти:

      Протяжно, тихими словами

      Царя возвеселите слух!

      и обычных мотивов местного фольклора:

      Воспойте песни мне девицы,

      Плетущей сети для кошниц…

      Самое устремление к далеким, экзотическим странам, впрочем, не особенно редкое явление на русском Парнасе – и у Пушкина есть «Анчар», но Батюшков заплатил дань и всем другим увлечениям века.

      Львиная доля его стихов, в самом разном жанре, касается Греции и Рима. Но важно то, что в некоторых из них он побил рекорд проникновения в дух древнего мира. И это особенно поразительно, когда мы учтем царивший тогда условный стиль. Это верно и в применении к величаво спокойной «греческой антологии». Но более всего, поразительна, недаром вызвавшая восхищение Белинского, «Вакханка», исполненная исступлением тех мистерий, в которых прорывалась темная и бурная глубина души, внешне столь гармоничной, Эллады. Опьяненный, стремительный ритм этого короткого стихотворения вызывает мысль о совсем в другом размере и в другом, более жутком тоне написанном катулловском «Аттисе»:

      Все на праздник Эригоны

      Жрицы Вакховы текли;

      Ветры с шумом разнесли

      Громкий вой их, плеск и стоны.

      И еще более того неистовый ритм строк:

      Я за ней… она бежала

      Легче серны молодой.

      Я настиг – она упала!

      И тимпан над головой!

      Белинский писал, что это «Апофеоза чувственной страсти, доходящей в неукротимом стремлении вожделения до бешеного, и, в то же время, в высшей степени поэтического и грациозного безумия».

      Древность, впрочем, у Батюшкова представлена не только греко-латинская, но и библейская. Тому пример его горько меланхолический «Мельхиседек».

      Ты знаешь, что изрек,

      Прощаясь с жизнию, седой Мельхиседек?

      Наконец, если искать разнообразия, Батюшков был наделен остроумием и чувством юмора в более чем достаточной мере. Его «Видение на берегах Леты» с убийственно меткими характеристиками современных ему поэтов недаром вошло в хрестоматии.

      Чувств и образов в поэзии Батюшкова заключено так много, что исследователь, который займется им всерьез, найдет довольно труда, впрочем, очень благодарного, чтобы в них разобраться. И если исключительная красота его