Лето на хуторе. Константин Леонтьев

это вы-с изволите говорить! Еще от полу-то недостаточно поднялась. Чувства, то есть, разума никакого нету.

      – Что ж, ты любишь ее небось?

      – Известно, своя плоть.

      – Ну, да… А подрастет, так и жених найдется.

      – Дело далекое-с! Конечно, у всякого человека своя планита есть, и вот хошь так, для примера, и в болезнях планиты, то есть звезды небесные, имеют действие свое на человека. У всякого, то есть, свое… оттудова все-с… Как они там расположены, так и человеку…

      – Да где ты все это повычитал?

      Но Михайла только улыбался, храня в тайне источники своих познаний и бессвязных для постороннего уха речей.

      Барин приказывал ему говорить яснее и требовал каких-нибудь новых подробностей, каких-нибудь анекдотов насчет его пациентов, потом засыпал под восторженный шопот чудака, и доктор на цыпочках удалялся.

      Вскоре, однако, и для Маши звезда засветила поярче.

      Приехали к Петру Васильевичу из Москвы родные: двоюродный брат с женой и детьми.

      Молодая кузина была веселое существо, беспрестанно бегала всюду, все рассматривала и всем восхищалась в прекрасно устроенном имении Петра Васильевича.

      – Quelle charmante enfant! – воскликнула она, встретив Машу в саду. – Пойди сюда, душенька… Какая ты хорошенькая! Хочешь ты ко мне служить? Я добрая.

      – Хочу-с.

      – Кто твой отец? чья ты?

      – Михайлина-с.

      – Так ты вольная?

      – Да-с.

      – Так хочешь ко мне?

      – Хочу-с.

      Позови ко мне своего отца, я с ним поговорю… Вот тебе конфетка…

      Михайла с радостью согласился отпустить дочь в Москву, в богатый дом, и низко поклонился молодой даме.

      Через две недели Маша покинула родину; и когда, через четыре года, летом она вернулась домой повидаться с отцом и погостить у своих месяца с два, никто ее не узнал – так была она высока, стройна, красива и так хорошо одевалась.

      Не говоря уже о молодых людях женского слоя, считавших ее недоступною, хотя она вовсе не была горда, шутила, плясала и пела со всеми, помещики, встречавшие ее где-нибудь, заглядывались на ее красоту, и один молодой господин, Дмитрий Александрович Непреклонный, начал даже лечиться у Михайла для того только, чтоб чаще видеться с нею. Но Маша была себе на уме… Впрочем, об этом после.

      Через два месяца Маша уехала в Москву, и через год отец выписал ее снова, с намерением выдать замуж и поселить около себя, для успокоения своих преклонных лет.

      Прошло не более двух недель после Святой и месяц со дня возвращения Маши в отцовский дом, как на Петровский Хутор приехала из города старуха Аксинья, жившая в кухарках у одного учителя русского языка. Старуха была кума и родственница Михайле Григорьевичу.

      – Добралась, добралась, родимый! – воскликнула она, помолившись на угловой образ. – Уж шла, шла… Как есть, все пешая шла от городу-то до самого, как есть, до Христовоздвиженья… Ей-Богу, право-ну! шла, шла! уж такой простой это управитель у них… Добрый, как есть добреющий человек…