Ведьмин зов. Марина и Сергей Дяченко

слов.

      Возможно, он хотел сказать, что непростительно привык к ее любви. Что слишком часто позволял себе высокомерно отмахиваться – приходи завтра. Что она была для него наполовину вещью, наполовину ребенком. Что он не знает, как себя наказать. И поможет ли самое страшное наказание…

      И тогда он сказал то, что счел нужным. Что считал единственно правильным и естественным:

      – Дюн, я клянусь тебе никогда и никого, кроме тебя, не любить.

      Ветер ли тронул верхушку темной кладбищенской елки? Или Дюнка, смотревшая оттуда, бурно вознегодовала, затрясла мокрыми волосами, возмущенно вздернула заострившийся нос?

      – Я сказал, – прошептал он неслышно. – Прости.

      За спиной у него треснула ветка. Он напрягся, медленно сосчитал до пяти – и обернулся.

      Он не запомнил всех, кто был на похоронах, но почему-то был уверен, что именно этого старика там не было. Мятый темный костюм, разбитые ботинки – может быть, кладбищенский сторож?.. У бродяги, промышляющего пустыми бутылками, определенно не может быть такого волевого лица. И такого ясного взгляда.

      – Я лум, – сказал старик, будто отвечая на беззвучный вопрос. – Не беспокойся.

      Лум. Утешитель на кладбище. Говорят, что ремесло это происходит от какой-то забытой ныне веры. От служителей, когда-то находивших слова для самых больных, самых обескровленных потерей душ. Родители Дюнки не прибегли к услугам лума, гордо не пожелали делить ношу собственного горя; возможно, старик решил, что отбившийся от процессии Клав станет его клиентом.

      – Нет. – Клав отвернулся. – Спасибо, но… Я не верю во все это. Мне не надо. Я сам.

      – Во что ты не веришь? – удивился старик.

      – Я хочу быть один, – сказал Клав шепотом. – С… ней. Пожалуйста, уйдите.

      – Ты не прав. – Старик вздохнул. – Ты не прав… но я уже ухожу. Только…

      Клав досадливо поднял голову.

      – Только, – старик пожевал губами, будто пытаясь на вкус подобрать нужное слово, – ты… делаешь, что делать нельзя. Ты ее тревожишь и зовешь. Ты ее держишь; тех, кто принадлежит тому миру, ни в коем случае нельзя тащить сюда. Навки…

      Клав дернулся:

      – Уходите.

      – Прощай…

      Черные еловые ветки дрогнули, пропуская неслышно уходящего лума. Клавдий Старж, шестнадцатилетний мальчик, считающий себя мужчиной, остался в одиночестве.

      С Дюнкой.

* * *

      Ночь она провела на вокзале.

      Болезненное чувство незащищенности гнало ее с этажа на этаж, из зала в зал; всякий раз, засыпая на несколько минут в кресле, она просыпалась, будто в бреду, и долго не могла понять, кто она и где находится.

      Наконец, устав от душного тепла и неестественного света белых плафонов, Ивга выбралась на влажный от мороси перрон; мельчайшие частички воды вились вокруг нестерпимо ярких фонарей, будто мухи. Приходили и уходили неудобные ночные поезда, кто-то деловитый и черный шел вдоль огромных страшных колес, звонко постукивая железом о железо. Стрелки круглых вокзальных часов намертво прилипли к циферблату, ночь навалилась навсегда, Ивга отчаялась.

      Полицейский,