Сеть Алисы. Кейт Куинн

опустила ресницы.

      – Немецкий я не учила.

      – Вы прекрасно блефуете, мисс Гардинер. С вами я бы не сел за карты.

      – Леди не играют в карты. – Каждый нерв взывал к осторожности, но Эва была расслаблена. Она всегда расслаблялась, почуяв опасность. Когда на утиной охоте она стояла в камышах – палец на спусковом крючке, дичь замерла, дробь готова вылететь из ствола, – сердце ее билось абсолютно ровно. Вот и сейчас оно замедлило свой ритм. – Вы спросили о родителях? Мы жили в Нанси, отец работал, мать занималась домашним хозяйством.

      – А вы?

      – Училась в школе, на полдник приходила домой. Мать учила меня французскому и вышиванию, отец – английскому и утиной охоте.

      – Какая культурная семья.

      Эва ответила милой улыбкой, вспоминая вопли, площадную брань и злобные стычки, происходившие за тюлевыми занавесками. Она обучилась притворной светскости, хотя жизнь в ее доме была весьма далека от аристократической: нескончаемые крики, битье посуды, отец обзывает мать транжирой, а та визжит, что его опять видели с какой-то официанткой. В этом доме девочка быстро приучилась по стеночке выбираться на улицу, заслышав первые раскаты грома на семейном горизонте, и исчезать, точно призрак в ночи. Она умела все видеть, все взвешивать, оставаясь незамеченной.

      – Да, детство мое было весьма познавательным.

      – Извините за вопрос: вы всегда заикались?

      – В детские годы этот изъян был еще з-з-заметнее.

      Язык ее вечно спотыкался о звуки. Но все остальное в ней было без сучка и задоринки.

      – Странно, что хорошие учителя не помогли вам его одолеть.

      Учителя? Видя, как она, едва не плача, натужно мучается со словами, наставники просто переадресовывали вопрос другому ученику. Многие считали ее косноязычной дурочкой и даже не останавливали сорванцов, дразнивших ее: «Давай, скажи свою фамилию! Г-г-г-г-г-гардинер…» Некоторые смеялись вместе с классом.

      Нет. Эва приструнила заикание диким усилием воли: в своей комнате часами читала стихи вслух, заставляя трудные согласные выскакивать без запинки. Помнится, она минут десять сражалась со вступлением к «Цветам зла» Бодлера – на французском ей говорилось легче. Бодлер признавался, что в написании «Цветов зла» его вели гнев и терпение. Эва прекрасно его понимала.

      – Что стало с вашими родителями? – спросил капитан Кэмерон.

      – В девятьсот двенадцатом отец умер от остановки сердца. (Остановил его мясницкий нож в руке обманутого мужа.) Мать, встревоженная ситуацией в Германии, решила перевезти меня в Лондон. (Матушка бежала от скандала, не от бошей.) В прошлом году она скончалась от инфлюэнцы, упокой Господь ее душу. (Злобной, вульгарной, безудержной матерщинницы, швырявшей чашками в дочь.)

      – Мир ее праху, – сочувственно поддакнул капитан, но Эва ни на секунду не поверила в его искренность. – Теперь о вас. Сирота Эвелин Гардинер, свободно владеющая английским и французским (может, все-таки еще и немецким?), работает в конторе моего друга сэра Фрэнсиса Голборо, убивая, видимо, время до замужества. Девушка симпатичная,