Капитанская дочка. Истина. Меган Хорхенсен

на их игру. Чем долее она продолжалась, тем прогулки на четвереньках становились чаще, пока, наконец, маркер остался под бильярдом. Барин произнес над ним несколько сильных выражений в виде надгробного слова и предложил мне сыграть партию. Я отказался по неумению. Это показалось ему, по-видимому, странным. Он поглядел на меня как бы с сожалением; однако мы разговорились. Я узнал, что его зовут Иваном Ивановичем Зуриным, что он ротмистр гусарского полка и находится в Петербурге при сдаче рекрут, а остановился на постой в этом трактире. Зурин пригласил меня отобедать с ним вместе, чем бог послал, по-солдатски. Я с охотою согласился, почитая его за боевого офицера, а не парадного гвардейца. Мы сели за стол. Зурин пил много и потчевал меня, говоря, что надобно не бояться обильных излияний; он рассказывал мне армейские анекдоты, от которых я со смеху чуть не валялся, и мы встали из-за стола совершенными приятелями. Тут вызвался он выучить меня играть на бильярде.

      – Это, – говорил он, – необходимо для нашего брата служивого. В походе, например, придешь в местечко – чем прикажешь заняться? Ведь не все же бить жидов. Поневоле пойдешь в трактир и станешь играть на бильярде; а для того надобно уметь играть!

      Я ни жидов, ни малороссов, ни ляхов не ставил ниже себя, по примеру учителя моего Руссо веря в равенство и братство всех народов, а посему бить никого не собирался, тем не менее, с большим прилежанием принялся за учение. Зурин громко ободрял меня, дивился моим быстрым успехам и после нескольких уроков предложил мне играть на деньги, по одному грошу, не для выигрыша, а так, чтоб только не играть даром, что, по его словам, самая скверная привычка.

      Я не согласился, утверждая, что, мол, негоже слуге отечества играть на интерес, покуда народ бедствует и находится в тяжелейшем положении. Зурин на то велел подать пуншу и все уговаривал меня попробовать, повторяя, что к службе надобно мне привыкать; а без пуншу – что за служба?! Я послушался его. Между тем дерзкие речи мои продолжались. Чем чаще прихлебывал я из моего стакана, тем становился отважнее; я горячился, бранил светлейшего князя П. и графа Р., час от часу умножал обличения российским порядкам, словом, вел себя как мальчишка, вырвавшийся на волю. Между тем время прошло незаметно. Зурин взглянул на часы, положил вилку и объявил мне, что я оскорбил государыню императрицу, но он, Зурин, готов простить мне проступок, коли выплачу ему незамедлительно сто рублей. Это меня немножко смутило. Деньги мои были у Никитича. Но я не стал извиняться, а попытался внушать сослуживцу все бесчестье его поступка. Зурин меня прервал:

      – Помилуй! Изволь побеспокоиться. Я не могу ждать, а не то поеду сейчас в сыск с кляузой.

      Что прикажете? Не желая поддаваться на угрозы дерзкого и низкого мужа сего, я отвечал ему, не запинаясь и со всевозможной холодностью:

      – Молчи, хрыч! Коли дорога тебе честь государыни, то изволь заступиться за нее, как подобает мужчине. А денег я не дам, да и недостойна твоя Катька гулящая, чтоб за нее заступались.