Послания. Бахыт Кенжеев

дворе молодой листопад,

      обнажённые тощие рощи

      в беспокойное небо летят,

      и учёный по радио в среду

      уверял, восхищённо дыша,

      что по смерти – травинкою к свету —

      выползает из тела душа.

      Распевает и пляшет, ликуя.

      Ей – отрада, а сердцу – хана.

      И на скучную участь земную

      с недоверием смотрит она.

      Эти лекции Бога не сердят.

      Даже, может, слегка веселят,

      если после клинической смерти

      отпускал он кого-то назад.

      А советский коллега упорен,

      он сплеча говорит: извини!

      О моих пациентах поспорим.

      Ни шиша не видали они…

      «Снятся ли сны?.. В переулках оставленных сыро…»

      Снятся ли сны?.. В переулках оставленных сыро,

      ветер на Пушкинском, ветер на Звёздном бульваре.

      В дверь колочу кулаками, в свою же квартиру

      силюсь пробраться – не слышат, не открывают.

      Сны мои, сны, – словно пригоршню уличной соли

      сыплют на рану. Ах, Господи, в здравом уме и

      памяти трезвой, ну кто бы по собственной воле

      рвался туда, где бывало гораздо больнее,

      злей, беспросветней, где виделись только обиды?

      Крепкие двери казённым железом обиты,

      новый жилец, против всех человеческих правил,

      волчьи капканы там вместо запоров поставил.

      Выйду на улицу – воздух слоистый прохладен,

      как у стекольщика в ящике – блещет, двоится.

      Это мой дом, – вывожу аккуратно в тетради,

      это моя ро… а дальше – пустая страница,

      дальше – косая линейка, лиловая клетка,

      столбики цифр, и опять я в разлуку не верю,

      и до утра, на манер обезьяньего предка,

      всё колочу, колочу в бесполезные двери…

      «Ни месяца, ни звёзд в оконной яме…»

      Ни месяца, ни звёзд в оконной яме.

      Сплошная канцелярская возня

      В приёмной вечности, с её секретарями,

      Просителями… только у меня

      Осталось мало времени, а силы

      И вовсе нет… и ты меня простила,

      А я – тебя. Давно уже. Молчи.

      Позвякивают медные ключи,

      Шестой этаж, натянута дверная

      Цепочка. Уходи. Не понимаю

      И не могу. И лестничный провал.

      Я десять лет об этом горевал,

      Не узнавал, раскаивался, вышел

      На улицу, бегущую к реке,

      И оклика вдогонку не расслышал.

      Кто виноват? Молчи. Накоротке

      С загробной немотой, я снова, снова

      В нелепом сне спускаюсь наповал

      По безобразной лестнице. Ни слова.

      Я десять лет об этом горевал,

      Я сам погиб, я вовремя не выкрал,

      Не выкрикнул навстречу февралю,

      Что время жить, что проигрыш отыгран…

      Всё позади. И я тебя люблю.

      «Кто же меня обзывал мещанином? Похоже…»

      Кто же меня обзывал мещанином? Похоже,

      друг мой Гандлевский, в чаду многолетнего спора.

      Ох, я и вправду