Высшая степень документальности. Александр Владимирович Сигаев

тебя Катерина.

      – Должно быть, ещё очень рано, – зевнул Нуллус. – Так тихо на улице и прохладно в комнате. Эх, было бы мне сейчас куда спешить и куда идти.

      В последние годы Нуллус жалел, что у него нет дома, в который он мог бы вернуться. Непутёвые родители не дожили даже до тридцатилетия сына, а предыдущие поколения то ли от презрения к ветхости, то ли от стремления к общности не задерживались подолгу на одном месте, не подарив потомкам ни дома, ни традиций, ни возможности ценить величие прошлого, гордиться его творцами или хотя бы знать это самое прошлое. Только сама жизнь осталась наследием потомкам – наследием бесценным, если, конечно, люди в любом случае не рождаются в строгой очереди, независимо от живущих.

      «Я топчу чужую землю, – размышлял Нуллус. – Она меня приняла, но она не моя. А я бы хотел ощущать историю самого себя, а не просто знать историю людей вокруг, которая применима лишь ко всем разом, но чужда каждому в отдельности. Наверное, это ощущение делает ответственным и великодушным… или надменным и высокомерным с той же вероятностью».

      Нуллус немного приподнялся и почувствовал, как одеяло сползает на пол, и схватил его рукой, не желая расставаться с ночной теплотой сна. Он несколько раз крепко зажмурился, так и не открывая глаз, и глубоко вдохнул. Свежий воздух ободрил и внёс ясность в мысли.

      «А может, ну их, эти разъезды? – Подумал Нуллус. – Поехать, что ли, в Большой город? Наверняка Итальянка всё ещё живёт там. Она, как-никак, мне старшая сестра, а с тех пор, как мы встречались в последний раз, прошло не то, что время, а прошли уже годы. У неё родилось двое мальчиков, а я их даже не видел, только получал от одного из них открытку. Не помню, от кого именно. И ведь он сам её сделал и сам подписал. А я даже не прочитал. Он вырезал цветную картинку из журнала и приклеил её на лицевую сторону. Правда, город и впрямь большой, а кроме сестры я там никого и не знаю. Да я и здесь никого не знаю. Ох, что-то голова начинает болеть. Надеюсь, перестанет, когда открою глаза. Многим ли приходила мысль бодрствовать с закрытыми глазами?».

      Цвета ожили, и Нуллус, щурясь, оглядел комнату. Однотонные тёмно-синие стены, словно из вышаркавшегося бархата, не стали быть в полоску, а над головой не появился расписной свод. Нуллус улыбнулся, слегка поджав нижнюю губу, вздохнул, успев порадоваться ещё прохладному воздуху с ночи, и опёрся руками на согнутые колени. Тут же колено, развалившееся, несмотря на далеко не старый возраст, заныло, заставив Нуллуса сесть на кровати и поставить ноги на пол. Нуллус подумал, что через несколько лет неизбежно начнёт хромать, и загрустил было, но затем решил, что чему быть, того не миновать, и пока имеет смысл об плохом не думать, и спустился на пол, закутавшись в одеяло. Он посмотрел в окно через щель между шторами и увидел небо, голубое и чистое, и наливающееся цветом постепенно, от горизонта до самой своей вершины. Оно привлекало своей чистотой и гладкостью и казалось единственным идеальным, что можно увидеть из окна, сидя на полу у кровати.

      «Ничего