Связанный гнев. Павел Северный

вы человек, Анна Петровна. Ужасно сложный по смелому разумению по многим вопросам. Теперь третий разговор. Начать его придется так: с месяц, а может, чуть и больше, приехал в Сатку на жительство рязанский купец-рыбник. Купил у Прохорова дом да золотые прииски. Прохоров охотно продал, потому сгорел от вина. Так вот этот рязанец решил золотую рыбку ловить. Познакомился я с ним. Видать, друг другу понравились. Порассказал он мне про свою жизнь.

      – По фамилии кто?

      – Кустов Петр Тереньтевич. Слыхали про такого?

      Анна, не отводя взгляда от пристава, спокойно ответила на вопрос:

      – Доводилось.

      – Выходит, ваш законный супруг? Говорил о вас с благоволением. Ни в чем не винил.

      – Сказал про причину, из-за которой раздельно живем?

      – Упаси бог! Словом не обмолвился о таком. Живет памятью о вас и воспитанием дочери. По должности своей я обязан быть любопытным. Спросил, зачем решил вдруг золотом заняться, а он душевно и просто ответил: «Хочу быть ближе к жизни Анны». Подумайте только, какая завидная и редкая в наше время привязанность мужа к жене после столь длительной разлуки. Она меня до слезы растрогала.

      Пристав наблюдал за Анной. Видел, как ее рука согнула в кружок серебряную чайную ложку.

      – Не волнуйтесь! Худого Петр Терентьевич ничего не замышляет. Просил только меня привезти ему от вас дозволение на свидание. Сразу не решайте. Подумайте.

      – Как ни пряталась, а все-таки нашел.

      – Годы искал, и нашел. Все одно, как вы нашли свой фарт.

      – Зря искал.

      – Как жестко сказали!

      – Зато правду.

      – Понимаю. Не из-за разбитого блюдца изволили его с родной дочерью покинуть. Была причина, но любопытствовать не буду. Уважаю тайну чужой семейной драмы. Я ему говорил, что мне совсем неудобно к вам с его просьбой ехать. Говорил ему: имею понятие, что в чужую личную жизнь, как в спальню, можно отворять дверь, только постучавшись. Но он так убедительно просил оказать ему помощь, что я согласился.

      Анна встала из-за стола. Подошла к окну и, не оборачиваясь к приставу, сказала:

      – Скажите Петру, пусть приезжает, если есть охота со мной повидаться.

      От неожиданности у пристава от слов Анны на лбу выступили капли пота. Стерев их ладонью, он прерывающимся от волнения голосом сказал:

      – Боже мой, какое благородство женской душевности проявили.

      – Что о дочери говорил?

      – Гимназию она кончила. Карточку с нее показывал. Вылитый ваш портрет. Если не обидитесь, то добавлю, что пригожесть ее молодости еще цветистее вашей.

      – Совсем она меня не знает. Чужая ей. Пятимесячной покинула.

      – Мать вы ей. Не узнаю вас. Тревожная стали. Пустяков пугаетесь. Посему последний разговор затевать не стану. Он вплотную к вашему сердцу подходит.

      Анна, обернувшись к приставу, смотрела на него привычным для нее взглядом:

      – Нет, Мирон Сергеевич, говорите.

      Пристав, пожав плечами, закурил папиросу.

      – Вы-то с чего волнуетесь? –