Инженеры. Николай Гарин-Михайловский

ответа?

      – Вероятно, скоро будет.

      – Вот с этим ответом, может, зашли бы… Обрадовали бы старика, и дочка все про вас спрашивает…

      – Ваша дочка такая милая…

      – Простая девушка.

      – Слушай, Володька, – говорил Карташев, идя с Шуманом после этого разговора из института, – помоги, ради бога, может быть, ты знаешь, какие бумаги считаются самыми доходными?

      – Тебе на что? Покупать хочешь?

      Карташев рассказал ему, в чем дело.

      – Тридцать семь тысяч?! Однако твоих сколько там?

      – Что моих? Я каждую осень дарю ему сто рублей.

      – Хорошенький процент за триста и за неполный год. Очевидно, таких дураков не ты один.

      – Наверно, один. Он сам говорил, что за тридцать лет другого такого он не знал.

      – Откуда же у него деньги?

      Картагаев пожал плечами.

      – Кого-нибудь убил, обокрал? – спросил Шуман, – впрочем, я отчасти догадываюсь, я кое-что слыхал, он дает свои деньги инженерам-подрядчикам и участвует в прибылях.

      – Ну, а насчет бумаг?

      – Все это глупости: он лучше тебя знает толк в бумагах. Он просто хочет женить свою дочку на тебе и таким путем показывает тебе свое состояние.

      – Его дочь очень симпатичная…

      – И ты, конечно, уже не прочь жениться?

      – Я не женюсь, потому что решил никогда не жениться…

      – И самое лучшее, что ты мог бы сделать и чего, конечно, не сделаешь. Десять раз женишься…

      – И по закону можно только три всего…

      – Ну, закон… – махнул рукой Шуман.

      – Все-таки что ж мне ему сказать насчет бумаг?

      – Насчет бумаг? Много хороших есть бумаг: Брянские. Ты вот что ему посоветуй – Харьковского строительного общества. Это новое дело и обещает очень много.

      – Отлично!

      На другой день Карташев так и сообщил Онуфриеву. Тем и кончился разговор у них о деньгах, и так больше и не был Карташев в гостях у Онуфриева, если не считать его визит тогда только за деньгами для троек.

      Все это быстро вспомнилось теперь Карташеву, когда он шел по улице в свою кухмистерскую.

      Время было еще раннее, и в кухмистерской, кроме одного молодого студента, никого не было. Студент усердно читал какую-то книгу и ел, или, вернее, пожирал ломти серого ароматного хлеба в ожидании, пока подадут обед.

      Все так же стояли белые столы, и каждый стол принадлежал другой девушке. В дверях появилась Ефросинья. То же светлое накрахмаленное платье, черная бархатка на шее.

      – Сегодня рано пришли.

      Карташев сегодня как-то ближе вгляделся в Ефросинью и с грустью заметил следы времени на ее лице: как-то уменьшилось лицо, выдвинулся подбородок, сморщилась и сбежалась местами кожа, и не белизну шеи, а желтизну ее подчеркивала уже бархатка.

      Пять лет назад это была свежая, еще красивая женщина. И резче подчеркивалась эта перемена, потому что в раскрытые окна смотрел ясный майский день, радостный, молодой, ленивый.

      – Как поживает ваша дочка?

      Точно кто дернул за невидимый