Ты взойдешь, моя заря!. Алексей Новиков

королевством зло, и Гамлет, жаждущий возмездия, и несчастная дочь царедворца Полония – все герои будущей музыкальной драмы были налицо.

      …Вот уже понял печальный принц, что на троне воцарился убийца, и слал ему гневные слова: «Блудливый шарлатан, кровавый, лживый, злой, сластолюбивый…» Слова, обращенные к королю Дании, неожиданно получали новый смысл и метко целили в адрес самодержца всероссийского – Николая Павловича.

      А далее развертывалась перед сочинителем новая аллегория:

      Гамлет называет Данию тюрьмой со множеством арестантских каталажек и подземелий.

      – Дания ли? – задумывается, перечитывая текст, Глинка.

      Слишком зримыми признаками русской действительности кажутся ему узилища и каталажки. Даже подземелья стали реальностью для тех, кто сослан в сибирские рудники.

      Трагедия Шекспира как нельзя более подходила для иносказания.

      Даже в должности, когда помощник секретаря готовил спешные бумаги для членов Главного совета, вдруг явственно слышался ему знакомый голос несчастного принца:

      Может быть, сам дьявол

      Расчел, как я устал и удручен,

      И пользуется этим мне на гибель…

      Глинка вслушался и насторожился. Если явится сейчас на русском театре этот изнемогающий в борении ума и воли человек, не станут ли ссылаться на него все те, кто ищет покоя, ничего не свершив? Не станет ли ссылаться на него каждый, кто говорит об усталости, не участвовав, однако, ни в каких битвах?

      Сомнения начались у Глинки в той самой секретарской комнате, где в былые дни он беседовал со штабс-капитаном Бестужевым. Музыкант решительно поспорил с безвольным принцем. Нет, не говорили об усталости те, кто шел на подвиг.

      И надолго задумался автор будущей оперы, повторяя знаменитый монолог «Быть или не быть?»

      Глава вторая

      Улицы Коломны млели от июньской жары. Над Козьим Болотом вздымались столбы иссохшей пыли. В Крюковой канаве, что отделяет Торговую улицу от театра, заметно убыло воды. Даже будочника на мосту морила сладостная истома. Если бы не зевал он протяжно да не сплевывал в ленивые воды, можно было бы и его счесть за чеканную аллегорию, воздвигнутую подле храма Мельпомены.

      А Глинка перешел к кипучей деятельности. Досталось и Якову, и второму дворовому человеку – Алексею.

      Алексей давно пользовался полной свободой и, навострившись играть на скрипке, постоянно бывал в отлучке. Но теперь скрипач был посажен за переписку нот и сидел не разгибаясь. Проверив работу, Глинка щедро награждал переписчика и опять его загружал.

      Каждый раз, когда надобно было выдать ноты, сочинитель долго разбирался на полках.

      …Однажды, собираясь на службу, Глинка долго расхаживал по большой зале, предназначенной батюшкой для деловых приемов. Потом послал Якова с записками по разным адресам.

      – Допрежь всего пойдешь в казармы лейб-гвардии конного полка, к ротмистру Девьеру.

      – Знаем, – нахмурился Яков.

      – Только смотри, старый,