Серебряный волк, или Дознаватель. Алла Гореликова

алый с белым…

      Я ежусь под пристальным взглядом. И спрашиваю, холодея:

      – Что ты городишь?

      – Разве вы не… – Старик тревожно оглядывается. – Нет, я не мог ошибиться! Ваша мать, молодой господин… ее ведь зовут Юлией?

      – Откуда ты знаешь? – спокойно спрашивает Лека.

      – Свет Господень, одно лицо! Отец панночки Юлии… это был его город. А потом добрый наш король объявил его мятежником, а панночку выдал замуж. И Готвянь стала коронным городом. Но не все успели позабыть…

      Так… похоже, наш собеседник не из тех, кому нравятся перемены… что ж, могло быть и хуже. Правильно мы сделали, отказавшись идти с Карелом.

      – Я не хочу лишних разговоров, – говорю старику.

      – Боже упаси! Вы, молодой господин, имеете право требовать. Я не из тех, кто забывает добро, и я обязан вашей семье.

      – Как зовут тебя? – спрашиваю.

      – Олли. Просто Олли.

      – Забавно… мне всегда нравилось сочетание белого с алым.

      – Что удивительного, – улыбается Лека, – ведь госпожа Юлия предпочитает эти цвета. Теперь мы знаем, почему. Что скажете, почтенный Олли, об этом трактире? Море морем, а пожалуй что и перекусить пора…

      – Трактир мой. То есть сейчас-то все больше сын с женой хозяйнуют… Заходите, прошу вас, молодые господа. Для нас это честь.

      Через пару минут стол перед нами едва не ломится. Мясо белое и красное, рыба жареная и запеченная с грибами, вино трех сортов, белый хлеб, сыр и паштет… Лека приподнимает брови. Я лезу в кошелек:

      – Почтенный Олли, мы ценим ваше гостеприимство… но не те ныне времена, чтобы… Нет, не отказывайтесь. Прах меня забери, в Корварене так не кормят!

      Что-то в глазах Олли подсказывает мне, что и в Готвяни так кормят не всех… но он берет все-таки деньги, кланяется и отходит. Кажется, снова вышел на улицу слушать волны и далекие трубы.

      3. Монах по приговору

      Монах собирал подаяние. Обычное дело, по Корварене таких ходит – не счесть. Этот был, похоже, стар. Впрочем, седая борода сама по себе еще ничего не значит, а глаза из-под низко надвинутого капюшона глянули на нас остро и пристально.

      – Во славу Господа, – Лека опускает в кружку полупенс.

      – Во славу… – Я протягиваю руку с монетой, встречаюсь с монахом взглядом и столбенею. Свет освещает его лицо… монета падает из враз ослабевших пальцев, вертится на столе, монах прихлопывает ее тяжелой ладонью и тихо предлагает, кивнув на свободный стол в темном углу:

      – Поговорим.

      Я иду за ним, как во сне. Потому что взаправду – такого просто быть не может!

      – Дед? – шепотом спрашиваю я.

      – Гляди-ка, узнал, – удивляется монах. – Или догадался?

      Я пожимаю плечами.

      – Я даже не знаю, за кого ее отдали, – глухо произносит он. – Говорили, за простого гвардейца. Правда?

      – Да.

      – Будь он проклят…

      – Не смей! Они любят друг друга, мама с ним счастлива, клянусь!

      – Счастлива? – Он горько усмехается. – Я