Душа компании. Оливия Гатвуд

зачесаны за уши

      и пробор посередине такой прямой, что его,

      наверное, матери бритвою развели

      поутру. никаких украшений, кроме

      кольца целомудрия и золотых четок, тонкой цепочки,

      переползавшей у них через ключичный горбик.

      тогда не отыскалось названия для безбожницы,

      поэтому я соврала, сказала, что и у меня было первое причастие,

      что я надевала сливочно-белое платье, а все снимки

      убраны на склад, выучила наизусть молитвы,

      какие надо, и произносила их со всей мыслимой скукой,

      с деланым безразличием к своему новому королю.

      дженна мне верила, пока не пришла в гости

      и втихую не осмотрела стены родительского дома,

      что были по большинству пусты, не считая нескольких

      картин с рыбами и мужчинами, несущими фрукты.

      наконец наверху она прошептала, что знает:

      я не господня девочка, что она никому не

      скажет, если только я ей скажу, что я такое.

      «я ничего», – сказала я, гордясь больше, чем собиралась.

      она простила меня и предложила сводить в церковь,

      чтоб я могла научиться там принимать хлеб,

      желать мира, всем святым танцам,

      какие я никогда не разучивала. мы там порепетировали,

      поиграли в церковь у меня в спальне.

      и она была священником, учила меня складывать

      чашечкой руки, как помещать на язык.

      наконец я все освоила назубок, достаточно, чтоб

      выглядело мышечной памятью, и дженна, казалось,

      раскаялась, а затем попросила меня заставить себя

      поверить во все это, а не то нас обеих сошлют в ад.

      Вдогонку к некрещенью

      Когда я рассказывала про горку

      на вечеринках или поэтических читках,

      или где б я ни занималась

      делом передачи байки

      безупречной, как чистенький отрыгнувший младенчик,

      я оставляю за скобками окончание.

      «Знай свою публику», – вот что

      я слышу от людей.

      И поэтому не произношу ту часть,

      где мужчина увидел детское

      горящее тело и объявил

      руки свои целительными,

      и поэтому вот я заканчиваю рассказ моим воплем,

      а не моим молчаньем, лицом вниз

      на ломберном столике на заднем дворе,

      пока ближайший сосед

      нависал своими распяленными пальцами

      над моей новорожденной раной,

      как он обещал, что, если сосредоточусь

      как следует, закрою глаза,

      вслушаюсь в свое дыханье, я что-то

      почувствую. «Энергия», – называл ее он.

      «Врач не нужен», – говорил он,

      и как я знала, что, чем скорее скажу я

      «мне помогло», тем быстрее он прекратит

      витать надо мной.

      Поэтому я проглотила каждый рубец,

      сказала: «Все уже лучше», – и

      слезла со столика,

      вновь натянула платье себе на

      коленки и постаралась изо всех сил

      уйти в дом, не хромая.

      «я мечтаю знать свою няньку в ее другой…»

      я мечтаю знать свою няньку в ее другой