Хроники Смуты. Юность царицы. Наталия Владимировна Эйльбарт

в пылающий в камине огонь, зябко протянув к пламени опухшие от подагры ноги. Давно забытое чувство азарта вновь пробуждалось в нем, и он даже мысленно не искал теперь разумного оправдания своему желанию как в молодые годы мчаться во весь опор во главе крылатых гусар, рубить противника, с триумфом под славословия поэтов вступать в побежденные города. Последние годы воевода сильно хворал, и даже столь любимая им прежде охота становилась удовольствием редко доступным. А теперь… Теперь князь Константин почти умоляет его о содействии делу, благоприятный исход которого сулит вечную славу роду Мнишек, славу, о которой и многие монархи могут только мечтать. Скоро и московские бояре пришлют своих посланцев, и те на коленях станут просить его избавить их от тирана Годунова и дать законного, справедливого царя. Как можно упустить такое и позволить проклятым годам взять над собою верх?!

      – К черту все эти декокты и тинктуры! – вслух гневно произнес пан Юрий. – Придется браться за дело, как тут откажешь зятю. Но знай, вельможный князь, – прибавил воевода, внушительно подняв вверх указательный палец, – теперь без консультаций со мной ни шагу – ведь ходим по острию ножа, а враги наши только и ждут промаха.

      – Упаси Бог, пан отец, – поспешил ответствовать Вишневецкий, – мы все только и полагаемся на ваши решения.

      В другом крыле замка тем временем также не гас тусклый свет в двух окнах обширного покоя, отведенного хозяином для царевича. Высокий гость воеводы с двумя ближними спутниками сидели, поджав ноги, на толстом персидском ковре, покрывавшем каменный пол перед огромной резной дубовой кроватью. Самозванец, нимало не смущаясь своих собеседников, которые не сняли, несмотря на жарко натопленную печь, свои русские кафтаны, оставался перед ними в одной рубашке, с удовольствием наблюдая, как они внимательно рассматривали осыпанный драгоценностями золотой крест, сверкавший поверх расстегнутого ворота.

      – Глядите же, други мои, каков подарок крестного отца моего, боярина Мстиславского! – сжимая в крепком кулаке драгоценность, хвастливо говорил он, торжествующе обводя их глазами. – Только показал я его князю Адаму в Брагине, тот сразу поверил словам моим и велел звать царевичем московским! Это потом уже стали доходить до него грамоты из Москвы от верных бояр, а поначалу-то трудно было, чтобы литва и ляхи меня признали! Как мыслишь, отец Григорий, отчего здешний пан больно хмур да зол!

      Во внешности отца Григория, к которому обращался самозванец, ничто не выдавало особу духовного звания. Это был здоровый, сильный и высокий детина лет тридцати пяти, с обветренным широким лицом, покрытым следами перенесенной некогда оспы, с резкими движениями, грубым низким голосом, одетый в довольно потертый русский кафтан, скорее напоминавший телохранителя царевича, нежели духовного наставника. Чувствовалось, однако, что он играет при самозванце и роль наперсника, и тот без обиняков поверяет ему свои дела. Читатель уже, вероятно, догадался, что это был не кто иной, как бывший монах