Сплетая рассвет. Элизабет Лим

кровь, и ее явно наносили в спешке, поскольку имя императора Ханюцзиня смазалось. Даже по прошествии многих месяцев воспоминание о нем вызывало у меня слезы.

      Затем, одной ночью, без всякого предупреждения, Кетон сбежал, чтобы присоединиться к армии. Все, что он оставил, – это наспех написанную записку, брошенную на вещах для утренней стирки – зная, что туда я посмотрю первым делом, как проснусь.

      Я слишком долго бездельничал. Я найду Сэндо и верну его домой. Позаботься об отце.

      Мои глаза наполнились слезами, и я смяла записку в кулаке.

      Что он знал о сражениях? Как и я, Кетон был худым, подобно тростинке, и ему едва хватало сил, чтобы выстоять против ветра. Он не мог купить рис на рынке, чтобы его не облапошили, и всегда пытался увильнуть от драки. Как он переживет войну?

      А еще я злилась, потому что не могла пойти с ним. Если Кетон считал себя бесполезным, то что можно было сказать обо мне? Я не могла сражаться в армии. И сколько бы тысяч часов я ни просидела за созданием новых стежков и рисуя узоры для продажи, мне никогда не стать мастером-портным. Никогда не управлять папиной лавочкой. Я девушка. Лучшее, на что я могла надеяться, – это удачно выйти замуж.

      Отец ни разу не упоминал о побеге Кетона и месяцами отказывался говорить о моем младшем брате. Но я заметила, что его пальцы стали деревянными; он даже ножницы не мог держать. Свои дни он проводил за тем, что смотрел на океан, так что мне пришлось взять руководство над нашей хлипкой лавочкой на себя. Теперь ведение торговли и забота о том, чтобы братьям было куда возвращаться, легли на мои плечи.

      Люди не нуждались в шелке и атласе – не тогда, когда наша страна поглощала себя изнутри. Поэтому я шила рубашки из конопляной ткани для местных рыбаков и льняные платья для их жен, а еще пряла из льна нити и штопала кители солдат, когда они проходили через наш городок. Рыбаки платили за мой труд рыбьими головами и мешками с рисом, а взымать плату с солдат казалось неправильным.

      В конце каждого месяца я помогала женщинам, готовившим свои дары для усопших – обычно бумажную одежду, которую довольно трудно шить, – чтобы сжечь их в храмах в знак уважения предкам. Вшивала бумагу в обувь проезжавших мимо торговцев и нити с монетами в их пояса, чтобы защитить от карманников. Даже чинила амулеты странников, хоть и не верила в магию. В то время.

      В дни, когда работы не было, а наши запасы пшеницы и риса находились на опасно низком уровне, я брала корзину из ротанга и клала в нее несколько клубков ниток, рулон миткаля и иголку, после чего бродила по улицам, ходя от двери к двери, и спрашивала, не нужно ли кому-нибудь что-нибудь заштопать.

      Но в порту пришвартовывалось мало судов. По пустым улицам летала пыль и тени.

      Нехватка работы беспокоила меня куда меньше, чем неловкие встречи, которые начали происходить на обратном пути домой. Раньше я любила ходить в пекарню, находившуюся напротив нашей лавочки, но с началом войны это изменилось. Теперь, когда я возвращалась на улицу Йянамэр, там меня ждал Цалу, сын пекаря.

      Цалу мне не нравился. Не потому, что не служил в армии – он не мог, так как не прошел имперский