Книги, которые читают наши дети, и книги, которые им читать не следует. Юрий Поринец

и чуждые действительности. В них есть тяга к чему-то чудесному, к тому, что выходит за пределы нормального мира, за рамки человеческого сознания. Поэтому их и ожидает встреча с неким другим, неземным миром. Но и потусторонний мир не является у писателя царством света и добра. В нем происходит постоянное сражение добрых и злых сил, в которое оказываются вовлечены и герои его сказок.

      Причем добрые силы у Гофмана очень своеобразны. В «Золотом горшке», например, их представляет могущественный маг Саламандр, вынужденный прозябать среди людей под личиной архивариуса Линдгорста. В лучшем случае, у Гофмана добро эфемерно и почти беззащитно («Чудесное дитя»), в худшем – вообще не представлено («Песочный человек»).

      Идеальный мир, по Гофману, также бывает призрачным и обманчивым, как и земной. В «Королевской невесте», например, девушка собирается выйти замуж за гнома, прельщенная прекрасными овощами, королевой которых она должна стать. Но вот что она видит в минуту прозрения вместо столь милых ее сердцу овощей: «Ив этой тине копошились и извивались уродливые жители земных недр. Жирные дождевые черви медленно сплетались друг с другом, в то время как похожие на жуков животные тяжело ползали, вытягивая короткие ножки; на спине у них сидели большие луковицы с уродливыми человеческими лицами, скалили зубы и косили мутные желтые глаза, стараясь запустить друг другу в длинные кривые носы когти, росшие у них возле самых ушей, и столкнуть в тину, меж тем как тощие, голые улитки, высовывая из болотной топи свои длинные рога, копошились друг на друге с отвратительной вялостью».

      Обманчивость и земного, и потустороннего мира у Гофмана ведет к тому, что его герои, а вслед за ними и читатели, постепенно утрачивают чувство собственного «я». Границы сознания героев раздвигаются до такой степени, что персонажи близки к безумию. Гофман ведь всерьез полагал, что «навязчивая идея помешанного может быть часто не чем иным, как иронией бытия, предшествовавшего настоящему».

      Конечно же, в таком мире торжество добра в финале выглядит несколько сомнительным.

      Чаще всего это торжество пошлости и обыденности над мечтой и поэзией. Тогда писатель не скрывает своей иронии. В «Крошке Цахес» описывается женитьба студента Бальтазара на возлюбленной Кандиде. Причем, счастье молодых зависит от подаренного феей гребня, в котором невеста теряет способность сердиться, быть чем-то недовольной. Что ожидало бы эту супружескую чету без этого гребня, представить нетрудно – видимо, ничего хорошего. Здесь, очевидно, мы сталкиваемся с авторской иронией. В том же ключе выдержаны и многие другие финалы. Впрочем, когда герои добиваются всего, чего хотят, и это подается автором как счастье, финал все равно выглядит двусмысленным. В «Золотом горшке», например, прославляется

      Ансельм, «счастливый, бросивший бремя обыденной жизни, смело поднявшийся на крыльях любви к прелестной Серпентине», а рассказчик, которому суждено продолжать обычное человеческое существование, называет себя несчастным и утешается только тем, что может наслаждаться