Рейд. Саранча. Борис Конофальский

вами тоже.

      – Мы здесь по делу, – вдруг снова заговорила женщина, – мы не хотим причинять вам беспокойства, но вы должны нам помочь.

      «Всем я чего-то должен», – думает Саблин, а на эту красавицу глаз не поднимает.

      И тут она вдруг протянула сою красивую руку с тонкими пальцами и коснулась его руки, потрогала так, как будто успокаивала, а он чуть не убрал свою руку, словно испугавшись. Но одумался, чего ему бабы бояться. Отдёрнул бы руку, дураком выглядел бы.

      – То существо, с которым вы встретились, было не одно. – Продолжала Панова, а сама ему в глаза заглядывала и не убирала своей руки с руки Акима. – Их было три как минимум. И только два человека, что с ними встретились, выжили. Вы один из них, и вы единственный, кто его видел и кто его уничтожил. Все остальные только радиограммы передавали о плохом самочувствии и о том, что люди сходят с ума и начинают конфликтовать друг с другом.

      Она, наконец, убрала свою руку, и Саблину стразу полегчало.

      – Как вы себя чувствовали в тот день? – Спрашивает медик, а сам смотрит, словно прицеливается.

      Нет, не здоровье Саблина его интересует.

      – Ну… Голова болела.

      – Голова болела, и всё? – Не верил медик.

      – Глаза болели, словно давят на них сверху.

      – Боль пульсирующая?

      – Да.

      – Тошнота?

      Саблин показал жестом: ну, была малость.

      – Нам говорили, что вы не очень-то разговорчивый. – Произнёс штатский с неудовольствием.

      «Уж простите, что не балагур» – подумал Саблин и ничего не ответил.

      – Раздражение было у вас? Кто-то из сослуживцев вас раздражал? – Продолжал капитан медицинской службы.

      Раздражение. Нет, не раздражение. Саблин с тяжестью в сердце и с чёрным стыдом вспомнил, как стрелял в спину снайпера Фёдора Верёвки. На всю, наверное, жизнь он это запомнил. Аким первой пулей в него попал, он видел это, но стрелял и стрелял ещё три раза, каждый раз попадая. И не чувствовал он тогда ничего, кроме удовлетворения. Разве ж это раздражение. А радиста Анисима Шинкоренко как убивал? Вспоминать не хочется. Он аж зажмурился, да нешто это поможет. А баба чёртова в лицо заглядывает, ждёт рассказа. Он в него четыре пули выпустил, а радисту и перовой хватило. Она в сердце попала. Аким, кажется, даже злорадное удовлетворение получал. Какое же это раздражение? Нет, не раздражение это было. Это была злоба. Злоба тогда его ела поедом.

      – Злоба, – чуть осипшим голосом говорит Саблин. – Лютая злоба. Гудит в голове, сначала терпимо, а потом всё тяжелее от этого становиться. Так тяжко, что дышать тяжко. И начинает злость разбирать.

      – Дальше, – почти командует медик.

      – Под конец, когда все уже мертвы были, я сам застрелиться хотел, лишь бы голова не разрывалась.

      – Дальше говорите, – спокойно настаивает капитан.

      – Думал, если не застрелюсь, то мне глаза раздавит.

      – Почему не застрелились?

      – Не хотел…

      – Умирать? – Едва не с усмешкой спрашивает капитан.

      – Не хотел сдаваться. Понять не мог, что происходит, но