Утоли моя печали. Борис Васильев

же не обвенчаетесь?

      – Семьи у нас небогатые, барышня. За мною ничего дать не могут, вот я сама себе на приданое и зарабатываю.

      – Я тебе на приданое дам, но с условием, что ты меня никогда не бросишь.

      – Нет, барышня, спасибо вам, конечно. Только семья – это муж да детишки, сколь Бог пошлет. А я детишек страсть как люблю!

      – Часто с женихом видишься?

      – Да ведь как… Прежняя хозяйка два раза в месяц на целый день отпускала.

      – Скажи, когда надо, и ступай целоваться.

      – Ой, барышня!.. – Феничка зарделась больше от радости, нежели от смущения. – Спаси вас Христос, барышня.

      – А мне с тобой хорошо, Феничка, – улыбнулась Надя. – Друг друга мы понимаем.

      – И мне с вами очень даже распрекрасно, барышня. Дом – чаша полная, а все – уважительные. Даже сам Роман Трифонович очень уважительный мужчина, а ведь при каком капитале-то огромном!

      – Мне сейчас трудно, Феничка, – вдруг призналась Наденька. – Трудно и на душе смутно. Уехать бы нам из Москвы этой опостылевшей куда-нибудь в тишину, покой…

      – Так куда пожелаете, туда вас и отправят. Хоть в заграничные страны.

      – Бывала я за границей, – вздохнула Надя. – Суета там, чужая праздность и… и сытые все.

      – Ну и слава Богу, – сказала Феничка, умело приступая к прическе своей хозяйки. – Нам, русским, до сытости далеко.

      – Другая у них сытость, Феничка. Не тела, а духа. Выучили правила и не желают более ни о чем ни знать, ни думать. Скука немыслимая, порой выть хочется.

      – У нас пол-России воет, а вы не слышите.

      – Как ты сказала, Феничка?

      – Пол-России, говорю, воет, кто с обиды, кто с голоду. А господа и вполуха того воя не слышат.

      – Как замечательно ты сказала, Феничка. Как просто и как замечательно!.. Заставить господ вой этот услышать – вот цель, достойная жизни. Если русская литература заставила понять, что есть холоп и есть барин, то русская журналистика обязана заставить господ народный вой услышать. Заставить, понимаешь?..

      – Не-а, барышня, уж не обижайтесь. Неученая я.

      – А ты подумай, подумай, Феничка. Ты отлично умеешь думать, когда хочешь.

      – Ну, если желаете, то так сказать могу. Никогда вы господ не заставите беду народную прочувствовать. Кто же сам себя добровольно огорчать станет? Разве что дурачок какой юродивый… Нет, барышня, жизнь – она ведь колесом катится, чему быть, того не миновать.

      – И это верное заключение, Феничка, – покровительственно улыбнулась Надя. – Только колесо-то ведь подпрыгивает иногда…

      Разные у них случались беседы – с выводами и без, и не в них, в сущности, дело. Главное заключалось не в беседах, а в том, что под влиянием этих бесед душа Наденьки рубцевалась, а рубцы рассасывались.

      Согрешить всегда легче, чем избавиться от ощущения собственного греха. О своей обиде она сейчас уже и не думала, разобравшись наконец, что вся эта история с Одоевским случилась совсем не по любви, а только лишь из-за очередного приступа