Прости меня, Ксения! О святой блаженной Ксении Петербургской и другие истории. Монахиня Евфимия

мне весьма холодный прием. Точнее, обошелся со мной довольно грубо. Что поделать, гордыня и грубость – плоды одного дерева… Он подробно и строго расспросил меня о том, кто я, откуда, кто мои родители (я заметил, что при упоминании о германских предках господин Н. несколько смягчился), справился, не склонен ли я к пьянству и праздности, присущим «русским Иванам». После чего заявил, что согласен взять меня в услужение к своему сыну, многозначительно добавив, что делает это исключительно из уважения к своему почтенному коллеге господину Беккеру… Мне было не по себе от этого унижения. Однако я слишком хотел учиться и потому был готов на любые жертвы. Пусть этот старик и его сынок унижают меня, как хотят, главное, что теперь я выучусь на врача!

      Но и тут Господь оказал мне милость. Мой новоявленный господин, Михель Н., оказался вовсе не чванным и грубым великовозрастным болваном, каким я его себе представлял, а вполне симпатичным рыжеволосым и голубоглазым парнем, напрочь лишенным отцовской спеси. Правда, поначалу он показался мне угрюмым и замкнутым. В присутствии отца Михель почти всегда молчал, а если произносил слово-другое, то только по-немецки (как и господин Н., говоривший на русском языке крайне редко и неохотно). Однако стоило нам покинуть Петербург, как мой молодой хозяин изменился до неузнаваемости – оживился, заулыбался и бойко заболтал со мной по-русски. Вскоре мы настолько подружились, что Михель заявил:

      – Вот что, Яша! Давай будем с тобой на «ты»! И знаешь что: не зови меня Михелем. Не люблю я это имя, словно козел блеет: Михе-ель… Мишка куда лучше! Идет?..

      Со временем он поведал мне свою невеселую историю:

      – Знаешь, Яша, я ведь так не хотел никуда ехать! Меня фатер[4] заставил… Видишь ли, он желает, чтобы я непременно стал врачом. Ты, говорит, как почтительный и послушный сын, обязан продолжить и приумножить мое дело. А я не хочу быть врачом, видит Бог, не хочу! Да еще и трупов боюсь, и крови тоже. Да только отца еще больше боюсь. Некуда мне деваться… так хоть немного потешусь на свободе, а там будь что будет!

      Надо сказать, что обретенная свобода основательно вскружила голову моему юному другу и хозяину. И, в отличие от меня, он проводил большую часть времени не на лекциях и занятиях, а на студенческих вечеринках и пирушках в обществе местных Гретхен и Клерхен. Лишь перед очередным экзаменом Михаил брался за книги и с моей помощью с грехом пополам наверстывал упущенное. Но едва экзамены оставались позади, он снова возвращался к своим собутыльникам. Как я ни уговаривал Михаила посвящать учебе хотя бы половину того времени, которое он тратил на кутежи, как ни стращал его отцовским гневом, он отмахивался и отшучивался:

      – Полно, дружище! Бог не выдаст, свинья не съест! А вот мы сегодня как раз и закажем в «Ученом осле» жареного поросенка! Нас свинья не съест… ей самой будет капут! Ха-ха-ха!

      И в его пьяном смехе слышалось отчаяние обреченного…

* * *

      Наконец мы получили аттестаты об окончании университета и вернулись в Россию. Как же я тосковал по ней все эти

4

Отец (нем.).