Синкопа. Анатолий Головков

почерневшие клены в измороси.

      Дырявой байдаркой выберусь к твоим берегам.

      Сигулда, пение иволги

      коснется Гауи зеленоватых глаз.

      Пройти сквозь туманы твоих хуторов,

      и растаять в тебе, и исчезнуть;

      и вновь прорасти зерном на поле,

      бывшем ристалище,

      где, так и не сдавшись,

      умер последний лив.

      Ночью

      Ночью мне легко, ночью мне просторно.

      И простить легко, и забыть легко, и умереть не больно,

      только надо жить.

      Ночью я свой, сам в себе, до рассвета, до первого вздоха дня.

      Без подвоха:

      ночь – жизнь для меня.

      Филином всевидящим сижу, кочегаром у печки дремлющим.

      Если мысль, как бормашина, сверлит мозг, скажи, она стоит записи?

      Ночь молчит.

      До чего она кротка этой зимой. Как точка.

      Дом ночью тих, уставшее животное, урчит вода в артериях-трубах.

      Он притаился, зажмурив глаза.

      Лишь одним, недремлющим, озирает окрест.

      Это мое око.

      Это мое окно.

      Сливаюсь с домом, его бессонный атом.

      Гимн пою дому моему, всем сыновьям ночи,

      всем тлеющим окнам,

      за которыми – кто еще? Кто, кто, кто?

      Слепые

      Слепой идет через площадь.

      Мир тростью обнимая, он выстукивает морзянку

      в мир зрячих людей.

      Новорожденный сын

      протягивает руки к моему лицу,

      он узнает меня подушечками пальцев.

      Пускай не видит он дымы, а лучше зрит пустыню.

      Но тем слепым, которые – всегда,

      не кажется ли песок зеленым и голубой трава?

      Воображение слепого, жизнь моя.

      Князь Мещерский

      Давно не топят в доме, тихо так,

      что в колеях, где утром шла телега,

      слышны движения воды и снега,

      шаги кота, дыхание собак.

      Что сделалось со мной, чему я рад?

      К шинелям головой приник невинной?

      Октябрьский на меня наслали ад,

      где яблони с подгнившей сердцевиной.

      И день-деньской из темноты углов

      они выносят мебель деловито.

      Я жив еще, и к отреченью не готов.

      Но где же свита?

      «Если так суждено, что не выйду из боя…»

      Если так суждено, что не выйду из боя,

      конь подо мною споткнётся, и буду сражен,

      значит, меня на щите понесет над собою

      Сорок Второй легион.

      Мой легион со златыми орлами чести и веры,

      дай мне незрячему снова увидеть рыжую степь,

      и распознать среди ветра топот химеры,

      только ей за мной не успеть.

      Мухи в ужасную рану мою окунут свои рыльца,

      ради богов небесных я попрошу одного:

      десять сестерций жене по утере кормильца,

      детям гетер – ничего.

      Рим не проронит слезы, только горечь латыни

      имя добавит на мраморе мрачной стены,

      а через век Трояну выплеснет Плиний

      горечь