Рассказы, воспоминания, очерки. Марк Львовский

, был призван в начале 1941 года на военные испытания под Псковом и погиб там в начале июля 1941 года. Я его не помню…

      В конце декабря 1941 года мы с мамой эвакуировались сначала в Андижан, потом в Омск и вернулись в Москву в середине 1944 года. По рассказу мамы, когда мы пришли на свою прежнюю квартиру, оказалось, что там проживал безногий инвалид войны, который предложил маме «катиться в свой Ташкент». И мы покатили… В течение пяти следующих лет ютились у своих родных, в частности, три года у дедушки с бабушкой со стороны матери в подмосковном городке «Перловская», в народоречии – Перловка. Дедушка, Юдель Янкович Финкельштейн, был человеком религиозным, уважаемым среди евреев Перловки, и в его доме я впервые узнал о Боге, впервые праздновал Шабат, впервые узнал, что я еврей… До самой смерти деда в 1961 году наша семья в том или ином составе собиралась в его доме встречать Шабат. Я пропустил много суббот, никто не заставлял меня ехать к деду, но почему-то в каждый приезд испытывал стыдливое волнение, ловя на себе печальный дедов взгляд. Несмотря на разочарование, он любил меня, своего старшего внука…

      Я помню старый дом в Перловке —

      пять соток сад, пять тысяч бед,

      меж двух осинок две верёвки

      и однодверный туалет.

      Скамья под яблоней корявой,

      овчарка грустная Рубин

      и поздней осени кораллы

      двух шатких, тоненьких рябин.

      Я помню, как легко парили

      над домом пух, молитвы, дым,

      как пахли бабкины перины

      и деда стёртые тфилин.

      Я помню скатерть в светлых пятнах,

      что, взвив крахмальные крыла,

      ложилась в каждую из пятниц

      на круг огромного стола.

      И зажигала бабка свечи,

      и затихал усталый сад,

      и в дверь распахнутую вечер

      вплывал с царицею Шабат.

      Мой дед садился в кресло; справа —

      садились важные дядья,

      а слева – тётушки с оравой

      шумливых чад своих, и я.

      Красны, как спелая малина,

      в сторонке бабка с мамой ждут,

      когда окончится молитва,

      когда их с пищей призовут.

      И вот великий миг еврея —

      нам и вздохнуть разрешено,

      и пригубить, благоговея,

      благословенное вино.

      А фаршированная рыба

      Уже в тарелках… Что за вкус!

      И даже дед мой, неулыба,

      смеясь, пощипывает ус.

      И… тишина, восторга паче,

      Когда слова отбросив прочь,

      от чувства сладостного плачет

      изголодавшаяся плоть.

      За рыбой вкатывались «латки»,

      и с ними – Боже! – сам барон:

      в медалях жира, светлый, сладкий

      куриный бабушкин бульон.

      Чуть отдохнув, мы тёти Цили

      (А вы не пробовали? Нет?!)

      вкушали знаменитый цимес,

      А это вам не винегрет!

      Наш цимес – это смесь моркови,

      любви, восторга и огня.

      Поверьте, что его готовить

      могла лишь тётушка моя.

      Мы разговариваем плавно,

      отрешены от буден, бед,

      у нас сегодня вечер главный,

      у нас – Суббота, мы и дед.

      Мой дед… Наш дед…

      Смешные крошки,

      как птички, в белой бороде.

      Наш дед не ведал эту пошлость

      Как доставать, почём и где.

      Наш дед парил, красив и  важен,

      в мирах, где правил Авраам.

      Я не уверен, знал ли даже

      он внуков всех по именам.

      Мой дед парил – он правил Седер,

      он вторил Господу, пока

      неутолённою беседой

      из деда жизнь не утекла…

      И он ушёл, себя развеяв

      по нашим душам…

      Двадцать лет

      я был немножечко евреем,

      лишь потому, что жив