Я не умею плакать. Александр Гутин

мадам Степанова! – подслеповато прищурился Зяма, рассматривая сидящую за большим столом, усыпанным бумагами, женщину.

      Женщина была наверняка высокая, потому что в сидячем положении голова ее была примерно на уровне головы стоящего Зямы.

      Зяма всегда боялся высоких людей, особенно женщин. А ее голубые глаза и высокий рыжеватый шиньон вообще ввели его в состояние полуужаса.

      – Здравствуй…те… – повторил он еще раз.

      – Здравствуйте, – ответила женщина, раскатывая букву «р», как специально.

      Зяма картавил, поэтому, услышав рычащее «р», почувствовал, как холодок пробежал по его спине.

      Но отступать было некуда.

      – Это вам, – выдохнул Зяма и положил на край стола коробку конфет «Птичье молоко».

      – Это что? – строго спросила женщина.

      – Это конфеты. Ваши.

      – Это не мои конфеты. Это вы мне их положили.

      – Ну, да, мои. Но вы, мадам Степанова, сидите тут без конфет, а я подумал, что вам они нужнее, – залепетал Зяма.

      – Послушайте, как вас зовут? Зачем вы пришли? И почему вы меня все время называете мадам? Вы француз?

      – Я не француз, нет-нет, я наоборот…

      – В каком смысле наоборот?

      – Ну, я не француз, – окончательно загнал себя в угол Зяма и осекся.

      – Я вижу, что не француз, – ухмыльнулась завуч. – Так что вам надо?

      – Мне ничего не надо. Это моему сыну. Миша Розенбойм… ну вы знаете, он в пятом «Б» учится…

      – А, понятно, понятно! Это тот, который из двух копеек на уроке труда Маген Давид вырезал? Так вы его отец? Очччень хорошо! Оччень хорошо! Вырастили смену что надо!

      – Да я понимаю… я же как с советским человеком… он ребенок, он ошибся, он больше не будет, я вам говорю как родной…

      – А вы знаете, что нарисовано на двухкопеечной монете, гражданин Розенбойм?

      – Я знаю, я возмещу. Там нарисовано, что эта монета двухкопеечная. Я заплачу, честное слово….

      – При чем тут это! А что нарисовано на обратной стороне? А я вам скажу, что! Там нарисован наш советский герб, славу которого несли, несут и будут нести все советские люди! А ваш сын… у меня даже язык не поворачивается сказать… ваш сын осквернил его! И чем? Сионистским знаком! Он ведь пионер! Или он был пионером? Исключили небось уже?!

      – Исключили, – еле прошептал Зяма. – И что, ничего нельзя сделать? Он больше так не будет, я этого поца выпорю так, что он ничего осквернять больше не будет…

      – Детей бить нельзя, – неожиданно спокойно сказала завуч.

      Зяма молчал, уставившись в пол, и переминался с ноги на ногу. На стене громко тикали часы.

      – Идите, я подумаю, – отрезала завуч и стала что-то быстро писать в бумаге, намекая на конец разговора.

      – Я вам буду век благодарен, что хочите, вот что хочите…

      – Что хочу? – неожиданно переспросила Степанова. И с интересом посмотрев на Зяму, продолжила: – Хорошо, я запомню.

      Прошло десять лет.

      Зяма Розенбойм шел с работы в последний раз. Потому