Чевенгур. Андрей Платонов

ночь и чтобы написать письмо Шумилину. Дванов не знал, как начинаются письма, и сообщал Шумилину, что творить у природы нет особого дара, она берет терпением: из Финляндии через равнины и тоскливую долготу времени в Петропавловку приполз валун на языке ледника. Из редких степных балок, из глубоких грунтов надо дать воду в высокую степь, чтобы основать в ней обновленную жизнь. Это ближе, чем притащить валун из Финляндии.

      Пока Дванов писал, около его стола чего-то дожидался крестьянин со своенравным лицом и психической, самодельно подстриженной бородкой.

      – Все стараетесь! – сказал этот человек, уверенный во всеобщем заблуждении.

      – Стараемся! – понял его Дванов. – Надо же вас на чистую воду в степь выводить!

      Крестьянин сладострастно почесал бородку.

      – Ишь ты какой! Стало быть, теперь самые умные люди явились! А то без вас не догадались бы, как сытно харчиться!

      – Нет, не догадались бы! – равнодушно вздохнул Дванов.

      – Эй, мешаный, уходи отсюда! – крикнул председатель Совета с другого стола. – Ты же бог, чего ты с нами знаешься!

      Оказывается, этот человек считал себя богом и все знал. По своему убеждению он бросил пахоту и питался непосредственно почвой. Он говорил, что раз хлеб из почвы, то в почве есть самостоятельная сытость – надо лишь приучить к ней желудок. Думали, что он умрет, но он жил и перед всеми ковырял глину, застрявшую в зубах. За это его немного почитали.

      Когда секретарь Совета повел Дванова на постой, то бог стоял на пороге и зяб.

      – Бог, – сказал секретарь, – доведи товарища до Кузи Поганкина, скажи, что из Совета – ихняя очередь!

      Дванов пошел с богом.

      Встретился нестарый мужик и сказал богу:

      – Здравствуй, Никанорыч, – тебе б пора Лениным стать, будя богом-то!

      Но бог стерпел и не ответил на приветствие. Только когда отошли подальше, бог вздохнул:

      – Ну и держава!

      – Что, – спросил Дванов, – бога не держит?

      – Нет, – просто сознался бог. – Очами видят, руками щупают, а не верят. А солнце признают, хоть и не доставали его лично. Пущай тоскуют до корней, покуда кора не заголится.

      У хаты Поганкина бог оставил Дванова и без прощания повернулся назад.

      Дванов не отпустил его:

      – Постой, что ж ты теперь думаешь делать?

      Бог сумрачно глянул в деревенское пространство, где он был одиноким человеком.

      – Вот объявлю в одну ночь отъем земли, тогда с испугу и поверят.

      Бог духовно сосредоточился и молчал минуту.

      – А в другую ночь раздам обратно – и большевистская слава по чину будет моей.

      Дванов проводил бога глазами без всякого осуждения. Бог уходил, не выбирая дороги, – без шапки, в одном пиджаке и босой; пищей его была глина, а надеждой – мечта.

      Поганкин встретил Дванова неласково – он скучал от бедности. Дети его за годы голода постарели и, как большие, думали только о добыче хлеба. Две девочки походили уже на баб: они носили длинные материны юбки, кофты, имели шпильки в волосах и сплетничали.