Разобранные. Нил Шустерман

плечи, закалывает длинные каштановые волосы и поднимается на сцену. Раздаются сдержанные, вежливые аплодисменты. Часть людей искренне ее поддерживают – в зале сидят друзья и учителя, которые желают ей успеха. Но остальные аплодисменты от тех, кого нужно впечатлить. Мистер Дюркин тоже сидит в зале. Риса занимается у него уже пять лет. Ближе его у нее никого на свете нет. Да и то уже прекрасно – не каждому ребенку в Двадцать третьем Государственном Интернате штата Огайо удается наладить с учителем такой контакт. Большая часть сирот, живущих в государственных интернатах, ненавидит своих учителей, считая их тюремщиками.

      Стараясь не обращать внимания на дискомфорт, причиняемый неудобным концертным платьем, девочка садится за рояль – «Стейнвей» – черный, как ночь, и почти такой же длинный. Сконцентрироваться.

      Она задерживает взгляд на рояле, заставляя лица людей медленно утонуть во тьме. Публика ничего не значит. На свете нет ничего, кроме нее, этого великолепного рояля и прекрасных звуков, которые она вот-вот из него извлечет.

      Риса поднимает руки, и пальцы на мгновение застывают над клавиатурой, а потом девочка начинает играть. Пальцы порхают над клавишами, музыка струится из-под них, бегло, непринужденно. Прекрасный рояль поет… но вдруг левый безымянный палец соскальзывает с клавиши ре-бемоль, и вместо нужной ноты Риса берет простое ре.

      Ошибка.

      Она проскочила так быстро, что публика, возможно, ничего и не заметила, но Риса прекрасно все поняла. Фальшивая нота звучит в уме, как заунывный звук волынки, постепенно усиливаясь до крещендо, отвлекая девочку от игры. Риса теряет концентрацию и снова ошибается, а через две минуты берет неверный аккорд. Глаза наполняются слезами, и она перестает что-либо видеть.

      «Оно мне и не нужно, – повторяет про себя Риса. – Важно чувствовать музыку. Еще не поздно выйти из этого пике, ведь нет?» Ее ошибки кажутся ужасными, хотя неискушенный слушатель вряд ли заметил бы их.

      «Да не беспокойся ты, – сказал бы мистер Дюркин, – никто же тебя не осуждает». Да, может, он сам в это верит, но и то лишь потому, что может себе это позволить. Ему уже не пятнадцать, и он никогда не был сиротой, живущим за счет штата.

* * *

      Пять ошибок.

      Не грубые, едва заметные, но все же ошибки. Может, все и было бы хорошо, если бы на одной сцене с Рисой не выступали настоящие знаменитости – но другие участники играли безупречно.

      Мистер Дюркин счастливо улыбается, приветствуя Рису на выходе из зала.

      – Ты была великолепна! – говорит он. – Я горжусь тобой.

      – Я играла отвратительно.

      – Чепуха. Ты выбрала одно из самых сложных произведений Шопена. Даже профессионалы не могут сыграть его без ошибок. Ты сыграла достойно!

      – Мне мало играть достойно.

      Мистер Дюркин вздыхает, но возразить ему нечего.

      – Ты играешь все лучше и лучше. Я уверен, недалек тот день, когда эти руки будут играть в Карнеги-холле.

      Он искренне, довольно улыбается. Девочки в общей спальне поздравляют