Братья и сестры. Книга 3. Пути-перепутья. Книга 4. Дом. Федор Абрамов

гроза?

      Выпей! – приказал глазами Иван.

      Анфиса голову вскинула по-удалому, по-бесшабашному: сама коней в топь завела, сама и на зелен луг выводи.

      – За такого гостя можно выпить.

      – Нет, не за гостя, – сказал Подрезов.

      – А за кого же?

      – За кого? А ни за кого. За то, что мы с тобой тут, на Пинеге, фронт в войну держали…

      Выпила. По уму сказал слова Подрезов. Чуть не половину стакана опорожнила, а потом и того хлестче: дно показала. Иван виноват. Сказал бы – стоп, и все. А то не поймешь, чего и хочет. Выпей, а как выпей – все или только пригуби? А Подрезов – известно: покуда на своем не поставит, не слезет. «Выпей! Докажи, что зла на меня не держишь…»

      И вот Анфиса глубоко вздохнула, набрала в себя воздуха, как будто в воду нырнуть хотела, прислушалась (как там сын в задосках?) и – будем здоровы.

      Минуты две, а то и больше никто не говорил – не ждали такого, и в избе до того тихо стало, что она услышала, как в своей кроватке зевнул во сне Родька.

      Первым заговорил Подрезов:

      – Дак, значит, я обманщик, по-твоему, Анфиса? Да?

      «Так вот ты зачем меня вином накачивал! Чтобы выпытать, что о тебе думают. А я-то, дура, уши развесила, думала – он труды мои вспомнил».

      – А сам-то ты не знаешь! – сказала Анфиса и прямо, без всякой боязни глянула в светлые, пронзительные глаза Подрезова. – А по мне, дак человек, который слова не держит, обманщик. Вот ты по колхозам ездишь. Не стыдно в глаза-то людям глядеть? А мне дак стыдно…

      – Ты опять про свое? – цыкнул Иван.

      – А про чье же еще? – Она и на него глянула во все глаза.

      – Да пойми ты, дурья голова, от секретаря все зависит? Думаешь, он всему голова?

      – А кто же? Разве помимо евонной воли каждый год у нас выгребаловку делают? Чьи – не его уполномоченные с утра до ночи возле молотилок стоят?

      – Правильно, Анфиса, мои, – сказал Подрезов. – Только покамест без этой выгребаловки, видно, не обойтись. Про войну забываешь.

      – Ничего не забываю. А только докуда все на войну валить? Чуть кто вашего брата против шерсти погладил – и сразу война. Да ведь войны-то и раньше бывали. После той, Гражданской, уж на что худо было. Гвоздя не достанешь, соли не было – кислое молоко в похлебку клали. А года два-три прошло – ожили. А теперь карточки уж который год отменили, а деревенскому человеку все в лавке хлеба нету, только одним служащим по спискам дают. Долго это будет? А скажи-ка на милость, трава каждый год под снега уходит, а колхознику нельзя для коровенки подкосить – тоже война виновата?

      – Ну, села на любимого конька…

      – Села! – с запалом ответила мужу Анфиса. – И тебе это говорю: не умеешь с народом жить, все войной, все войной на людей, за каждую охапку сена калишь…

      – Да если их не калить, они колхозное стадо без кормов оставят! И так ни черта не работают.

      – А по мне, дак больно еще хорошо работают. За такую плату…

      Иван выскочил из-за стола, забегал по избе, а она, Анфиса, и глазом не повела. Бегай!

      Как-то она стала Петра Житова совестить (Олена попросила):