Я стану Алиеной. Наталья Резанова

всякий интерес, без особой злобы обратился к трактирщику: – А ты с обедом поспешай, жаба, пока я твой притон не спалил к чертовой матери.

      Трактирщик проскочил мимо Оливера, прошептал на ходу:

      – А я тут за тебя договорился… Они тебя в Эрденон обещались взять – все лучше, чем одному… Говорю – приличный человек, тихий…

      Конец фразы пропал на поварне.

      Ну спасибо. И ведь наверняка по доброте душевной, услужить хотел, помощь оказать…

      Оливер сел за другой конец единственного стола, благо он здесь был длинный, умостив на столицу локти. Но остаться в стороне ему не удалось. Рядом плюхнулся, громыхнув кружкой, тот солдат, что был у окна. Глядя, как он сутулится, Оливер признал в нем замыкающего всадника со знаменем. В противоположность своему командиру, он был худой, с точно приклеенными рыжеватыми волосами, и все время почесывался – то ли блохи его одолевали, то ли чесотка.

      – С Юга? – осведомился он.

      – Да, – коротко ответил Оливер.

      – То-то же. Меня не обманешь. Честно тебе скажу – не люблю я вашего брата южанина, на дух не переношу, но раз ты клирик… Это при нашем деле может быть очень полезно. У Роланда башка варит… Да, меня Оттар зовут.

      Взаимное представление было прервано трактирщиком, который приволок с кухни деревянные миски (глиняных не принес – побьют непременно) и оловянные кружки и вместе с подручным-заморышем принялся стаскивать котел с огня. Оттар так заорал «Жрать принесли!», что у Оливера временно заложило ухо. Тут привалили и прочие, ринувшись в атаку на обед. Имелась похлебка на свином сале, каша, горох, а также репа в большом количестве и в еще большем количестве – пиво. Дурное здесь было пиво, но никто лучшего и не ожидал. На дармовщину-то… То есть, конечно, никакого закона, обязывавшего кормить-поить доблестных солдат его светлости на марше даром, не имелось. Но трактирщик предпочитал понести убытки, чем остаться на дымящихся развалинах своего заведения (впрочем, одно отнюдь не исключало другое). Оттар устроился рядом с Оливером, одновременно хрустя и хлебая отовсюду. Напротив уместился тот смазливый солдатик, что предлагал Оливеру женщину, – его, кажется, звали Куртис, – он отщипывал кусочки вареной репы двумя пальцами, жеманно, как купеческая дочка на выданье.

      – Так вот, – продолжал Оттар, вылезая из миски и погружаясь в кружку, – это хорошо, что ты, клирик, под рукой, молитву там прочитать, то, се…

      – А зачем? У вас что, кто-нибудь умер?

      Куртис заливисто рассмеялся, как будто Оливер сказал что-то очень смешное, а Оттар принялся отплевываться:

      – Тьфу на тебя! Язык бы тебе отрезать! Ляпнет же! Умер…

      Оливер не смутился. Сам он никогда не ругался, но за годы учения в Тримейне наслушался разных перлов словесности. Более того, подумал он, вспоминая университет с легкой ностальгией человека, прожившего на свете уже свыше четверти столетия, его собратья по свободным искусствам, считавшие делом чести выругаться не столько грубо, сколько заковыристо, сочли бы брань Оттара примитивной. Они бы, например, сказали: «Язык бы тебе отрезать и сапоги им вычистить. Или