Ратоборцы. Алексей Югов

князь добавил:

      – А тарханной грамоты и ярлыка твоего мне явлено от них не было.

      Но этих слов уже и не слушал Батый. Он сидел откинувшись, закрыв глаза, блаженно, точно насытившийся кот, пригретый солнцем.

      Ему, которого в последнее время на курултаях многие ханы, особенно же ненавидевшие его Чингизовичи – и дядья и двоюродные братья, – то и дело укоряли, что он прежде времени одряхлел, обабился, оставил стезю войны, по которой ринул народ свой великий предок его, – не могло быть ничего ему, Батыю, более отрадного, более лестного, чем напоминанье о Калке, о первом потрясающем ударе народам Запада, который нанесен был именем его, Батыя, тогда еще совсем юного.

      Ничего не могло быть приятнее для него, человека, живущего уже под гору, чем напоминанье о том невозвратном времени, когда он, внук Темучжина-Чингиза, только что явился во главе дедовских и отцовских орд в рассвете силы и мощи.

      Батый снова открыл глаза, и взгляд его был благосклонен.

      – Князь Данило! – проговорил он. – Ты сказал недолжное о себе. Да! Ты, будучи князем русов, должен был тогда испытать скорбь поражения. Но только не стыд! Нет, стыд не должен был коснуться тебя. Нойоны мои – и Субедей-багадур и Чжебе, – они оба в той битве, точно два старых беркута, приковали свои взоры к тебе, когда ты врубился в самую гущу их туменов[24]. Субут мой отдал тогда приказ захватить во что бы то ни стало тебя, живьем… И мы тоже с тех пор запомнили твое имя, князь Данило, сын Романа!..

      Так молвил Батый.

      Помолчав немного, он добавил с напором на титул:

      – Я верю тебе, князь Галича и Волыни!

      Сказав это, он слегка постучал ладонью о ладонь, и тотчас блюститель дворца появился перед властелином.

      Хан безмолвно повел рукою в сторону ковра, и через мгновенье ока легко ступающий раб поставил два невысоких персидских столика: один – под рукою Батыя, другой – возле Даниила.

      На хрустальных, окованных золотом блюдах лежали грудой финики, инжир, сладкие рожки, льдистый сахар и виноград.

      В цветистых деревянных чашах – ведь всякий иной сосуд отымает целительную силу напитка! – был подан кумыс.

      Кислый, уже и сам по себе вызывающий оскомину, а и немного как бы винный запах распространился по комнате.

      Глаза Батыя увлажнились. Взяв свою чашу, он сказал Даниилу:

      – Пьешь кумыз?

      – Доселе не пил, – отвечал, взглянув ему в лицо, князь Галицкий, – но от тебя выпью.

      Он взял чашу и почти с таким же чувством, с каким ступал в распахнувшуюся перед ним дверь, стараясь не обонять разивший закисшею сыромятной кожей, терпкий, кислый напиток и усиливаясь не морщиться, стал пить.

      Батый пристально всматривался в это время в его лицо.

      – Э-э! – одобрительно и как бы с гордостью сказал он. – Да ты уже наш, татарин!.. Пей, князь, пей наш кумыз – здоров будешь! Сто лет батырь будешь!.. Это – радость гортани, напиток Неба!..

      «Господи! – подумалось Даниилу. – И у этих свой нектар! Что сказали бы олимпийцы!..»

      Батый

24

Тумены – отряды (около десяти тысяч), на которые делилась армия татар (татар.)