Пелагия и красный петух. Борис Акунин

голос подала баба. Голос был гнилой, гнусавый, что и неудивительно, поскольку носа на лице у бабы не наблюдалось – провалился.

      – Эх вы, «боязно». А еще евреи. Жалко, я не мужик, я бы не испугалась.

      Что ж у них, иродов, спереть-то, размышлял Колобок. Мешок, что ли, у кузнеца?

      И уж потихоньку начал подбираться к мешку, но здесь к троим сидевшим подошел четвертый, в такой же хламиде, только синяя полоса не намалеванная, а пришитая белой ниткой.

      Этот Колобку еще противней показался: глаза с прищуром, морда плоская, масленая, жирные волосья до плеч, паршивая бороденка. Не иначе из кабатчиков.

      Те трое так и вскинулись:

      – Ты что, Соломоша, одного его оставил?

      А пожилой, которого звать Иегуда, огляделся по сторонам (но Колобка не приметил, куда ему) и тихонько говорит:

      – Ведь уговорено – чтоб при казне беспременно двое были!

      Колобок решил, что ослышался. Но плоскомордый Соломоша махнул рукой:

      – Куды она денется, казна? Спит он, а ларчик под подухой у него, да еще руками облапил. Душно там, в комнате.

      И сел, снял сапог, затеял портянку перекручивать.

      Колобок глаза потер – не сон ли.

      Казна! Ларчик!

      Ай да первая навигация, ай да «Севрюга»!

      Пустяки эти ваши золотые очки, а про остальное прочее и говорить нечего. В каюте, под подушкой у Мануйлы-пророка, ждал Колобка ларец с казной. Вот она, мозговая косточка!

      Так, говорите, уснул ваш пророк?

      И «разинца» вмиг сдуло из-за ящика.

      Трапчиком, трапчиком слетел Колобок на нижнюю палубу. Там никого и ничего не видно, только желтые пятна сквозь белое – каютные окна светятся.

      Колобок спросил у желтых пятен: ну-ка, в котором из вас казну везут?

      На окнах были занавески, но не до самого верху. Если на стульчик встать (а стульчики на палубе имелись, будто нарочно для Колобковой надобности), можно поверх шторки заглянуть.

      В первом окошке увидал Колобок трогательную картину: семейное чаепитие.

      Папаша – густобородый, солидный – потягивал чай из большого стакана. Напротив, на диванчике, вышивала супруга в домашнем чепце – особа немножко мужеподобная, но с чрезвычайно мягким и добрым лицом. А по обе стороны от папеньки, прильнув к его широким плечам, сидели детки: сын-гимназист и дочка, тех же примерно лет. Однако не двойняшки – паренек чернявый, девица золотоволосая.

      Дочурка напевала. Тихонько, так что через стекло слов было не слыхать, только некое ангельское колебание воздуха. Взгляд у барышни был мечтательный, розовые губки то раскрывались пошире, то вытягивались трубочкой.

      Колобок залюбовался на райское видение. В жизнь бы у таких славных тырить не стал.

      Сынок сказал что-то, поднялся. Поцеловал папеньку – да как нежно-то, прямо в губы. Взял фуражку, вышел в коридор. Должно быть, прогуляться надумал, воздухом подышать. Папенька ему вслед воздушный поцелуй послал.

      Колобок растрогался. Вот ведь какого грозного вида мужчина. У себя в конторе или в присутствии,