Пелагия и красный петух. Борис Акунин

«в прошлом году», – перевела Пелагия. – Они устроили в доме Шелухина общинную избу.

      – Мерси. Я его не про избу спрашиваю. Что он за человек был, Шелухин? Почему из деревни ушел?

      – … человечишко, – отчетливо проговорил дед некрасивое слово, от которого монахиня поморщилась. – Тырта, дрокомеля. Хлопать был здоров, лижбо сбостить чаво. Не одинова учили.

      – А? – спросил Долинин Пелагию.

      Та пояснила:

      – Хвастун, бездельник. Врал много. И в воровстве замечался.

      – Похоже, что наш, – заметил Сергей Сергеевич. – Повадки сходятся. С чего вдруг Шелухин подался из этих чудесных мест? Спросите-ка лучше вы, сестра, а то мы с этим Мафусаилом как-то не очень друг друга разумеем.

      Пелагия спросила.

      Староста, переглянувшись с молчаливыми мужиками, ответил, что Петька «отошел с диком татарином».

      – С кем? – переспросили хором Сергей Сергеевич и монашка.

      – Ино был такой человек. Не наш. Сысторонь взялся, нивесть откель.

      – Что такое «ино»? – нервно взглянул на помощницу Долинин. – И еще это – «сысторонь»?

      – Да подождите вы, – невежливо отмахнулась от непонятливого следователя Пелагия. – Скажите, дедушка, а все же откуда, откель татарин-то пришел?

      – Ниоткель. Татарина, то-оно, Дурка привела.

      Тут уж и черница растерялась.

      – Что?

      В ходе долгого, изобиловавшего всякого рода недоразумениями разбирательства выяснилось, что Дуркой кличут немую и малахольную девчонку, строгановскую жительницу.

      По поводу того, как Дурку звать на самом деле, между аборигенами возник спор.

      Один мужик полагал, что Стешкой, другой – что Фимкой. Староста про имя дурочки ничего сказать не мог, однако сообщил, что немая живет с бабкой Бобрихой, которая «семой год» в «лежухе» (параличе). Дурка, как умеет, ухаживает за больной, ну и «обчество» чем-ничем помогает.

      Однажды весной, тому три года, эта самая Дурка привела невесть откуда «сыстороннего» человека, «вовсе дикого».

      – Почему дикого? – спросила Пелагия.

      – Да, то-оно, как есть дикой. Башкой вертит, глазья таращит, талачет чёй-то, вроде по-людски, а толь безо всякого глузду. «Эй, фуани, эй, фуани». Чистый урод, какие в городах у церквы христарадничают.

      – Урод? Он что, калека был? – встрял напряженно слушавший Сергей Сергеевич.

      – Нет, – ответила монахиня. – «Урод» – это «юрод», «юродивый». Скажите, дедушка, а как тот человек был одет?

      – Почитай, никак. Вовсе без порток, в одной холстине, поверху бласной веревкой опоясан.

      – Какой-какой веревкой, сестрица?

      Пелагия обернулась к следователю и тихо сказала:

      – «Бласная» – это синяя…

      Долинин присвистнул.

      – Вот тебе, бабушка, и Юрьев день. Стало быть, в ящике у нас никакой не Мануйла… Quod erat demonstrandum.[2]

      – Погодите, погодите. – Пелагия снова повернулась к старосте. – А почему вы взяли, что он тата

2

Что и требовалось доказать (лат.).