Марута. Рудольф Фадеев

дренажные люки поднимается зловонный пар, образующий в трепетно-бирюзовом воздухе затейливые фигуры болотных божков; повсюду цветёт сирень и акация, а пух тополей оседает неслышным пеплом; группки острых на словцо юношей топчутся в моральном выборе у витрин призрачно освещённых киосков, поплёвывая лузгой и поправляя опрятные спортивные костюмы; энергичные пенсионеры лупят в домино за необтёсанными дощатыми столами в сумерках благоухающих дворов; а вот улыбающийся молодец в расстёгнутой дерматиновой куртке стоит, небрежно облокотившись о свой свеженький автомобиль, из распахнутых дверец которого грохочет, привлекая девичье внимание, ненавязчивая ритмичная музыка; и ветви аллейных вётел размашисто упадают на тёплые спинки вытертых лавок, где нежно целуются томные влюблённые. Да, и хорош же маленький город июньским вечером!

      Приятель мой шёл рядом, ибо нам было по пути, и был уже не столь весел, потому как «непонятная» художница, ещё минуту назад содрогавшаяся в его узловатых руках, неожиданно отступила к своему келейному общежитию, – предательским образом оказавшемуся прямо напротив нас, – и тут же пропала в его зарешёченном лабиринте. Тогда же, по дороге, уютно согретый внутренним теплом (фрустрированный собеседник, напротив, поёживался от обилия освежающего пива), я впервые услышал в свой адрес сомнительное словцо, отточенное в брызжущих слюной социальных скандалах и повергающее в суеверный ужас родителей, педагогов и праздных дидактиков, склонных принимать всерьёз всякие унылые приколы вроде: «Подсевший школьник вколол себе привычную дозу дурманящей травки и у него тут же началась чудовищная ломка. Когда его нашли за гаражами, было уже слишком поздно. Кто и зачем травит наших детей страшным наркотиком? Смотрите в авторской программе…»

      Итак, после того эпизода я на время забыл о тебе, отвлекаясь на разные мелочи, из которых иные полагают даже составленной жизнь свою. Было, кажется, ещё два-три случая (впрочем, тошнотворно неудачных) моего к тебе обращения, – но если не изменяет каштанового цвета гашишная память, – следующий эксцесс, в действительности открывший мне твои положительные стороны, случился пару лет спустя, когда я обзавёлся уже некоторыми из тех вещей, что делают мир прямым, как лом, а человека – серьёзным, как кладбище.

      Я жил тогда на задворках гигантского города, в подпирающем небо домище, посреди неоглядного пустыря, из безжизненной почвы которого на глазах прорастал устрашающий монолит гражданского сектора.

      Шёл зрелый, тяжёлый июль. Где-то догрохатывал свирепый отбойник, шипело шинами широкое шоссе, склонённый экскаватор согнутым суставом распарывал розовеющую плоть кровоточащего неба, и закатное солнце устало садилось за бледные, свежие стены.

      Некто был со мной и в этот раз; то проглатываясь колодцами сюрреалистично огромных дворов, то выпадая на бушующие бурьяном бугристые пустоши с зачатками строительства – мы двигались с ним в неясную даль, наливая тела умеренным градусом