Божий контингент. Игорь Анатольевич Белкин

КУН

      рассказ

      БЕЛЫЙ МАЛЬЧИК

      легенда

      В ВАСИЛЬКОВЫХ ДАЛЯХ

      рассказ

      Стихотворения

      ***

      Из попутки с рассветом вышли,

      Покидав рюкзаки в кювет.

      Сильно пахло цветами и вишней.

      И бензином тянуло вслед.

      – Поглядишь, откуда мы родом, -

      Вёл отец меня полем к жилью:

      Деревенька в три огорода

      Опрокинулась в колею.

      Пустоцветами смотрим в небыль.

      Навевает тоску ветерок.

      Задрожало бескрайнее небо

      В голубых разливах дорог.

      Всё распахнуто ветру и водам -

      Рассевай, поливай, мели!

      Ту лазурь, из которой мы родом,

      Закрутили вихри в пыли.

      Зашумели прогибы кровель -

      Плакал дождь, отпуская грехи.

      Со стены почернел, посуровел

      Старый дом на раскрестье стихий.

      Ветер сгинул. Из сумрачных далей

      Солнце тянет слепящую нить.

      Просветлело. – Ну что, повидали?

      Нам попутку ещё ловить…

      ПЕТЛИ ДЛЯ РЯБЧИКОВ

      Повесть

      1.

      – Тридцать семь и восемь, – рассмотрел Николай деления на градуснике, вровень с которыми, наконец, остановился серебристый столбик. – Да-а, самая туберкулезная температура…

       Говорил он вполголоса, как будто сам с собой, но и достаточно громко для того, чтобы мог услышать и засовеститься брат Саша. Ещё утром, когда шли сборы в магазин, когда Николай, надрывно кашляя, жалуясь на озноб, доставал из шифоньера линялые, видавшие виды рюкзаки, вытряхивал их, шарил на полках в поисках пакетов почище и покрепче, брат тоже оживленно суетился рядом. Но едва сыновья Николая получили от отца деньги и строгий наказ самогонку не брать и по поселку не болтаться, как их дядя Саша вдруг потерял к поездке интерес, вдруг тоже сообщил, что занемог, затряс коленками и вновь полез на свой топчан под ватное одеяло. К поезду ребята ушли одни, и в быстро остывающей избе на какое-то время воцарилась тишина. Николай положил градусник на тумбочку рядом с бокальчиком, в который ему, уходя, натолкли клюквы с сахаром и налили кипятку.

      – Шурик! – гаркнул Николай в сторону топчана сквозь кашель. – Лежанку бы подтопить…

      Брат заелозил, зашуршал соломенным тюфяком, но ничего не ответил.

      – Чего молчишь? – не унимался Николай. – Думаешь, племяши тебе сейчас выпить привезут? Хрен ты угадал! Кончилась тебе лафа!

       И снова в доме Степановых повисла вязкая выстуженная тишина – казалось, что все звуки, какие были, – и тиканье часов, и далекий лай собаки, и гудение старой проводки, – все затаилось, спряталось под непроницаемым Сашиным одеялом, словно боясь себя выдать.

      – Шурик, – уже негромко и безразлично долетело до топчана. – Ты чего с ребятами-то не поехал?

      – Мочи нет, – глухо отозвалось из ватного кокона.

      – Артист! А глушить все лето пылинский самогон мочь у тебя была? – снова начал заводиться Николай. – Вот что я тебе скажу – не захотел ехать за продуктами, тогда и жрать неделю не будешь!

      – И кухарить тогда не буду, – из-под одеяла высунулась со свалянными сивыми волосами какая-то маленькая, усохшая что ли от пьянки братова голова, на испитом красном лице задвигались-заморгали мутные бочажки глаз. В них готова была вспыхнуть затравленная злость. – И топить не буду, пусть Славец с Пашкой носят дрова и топят.

      – И жить тогда тут не будешь, пёс поганый, Джегер чёртов! – В единственном Николаевом легком заклокотало, забурлило. Задыхаясь, он приподнялся, нашарил на тумбочке что-нибудь подходящее – и через мгновение в Шурикову голову полетела чайная ложка, но миновав цель, звякнула об стену и упала за топчан.

      – Бессовестная твоя рожа!

       За ложкой последовал бокальчик с клюквой. На этот раз Николай попал – с плотным чпоком бокал врезался Джегеру в бровь, отскочил, гулко застучал по дощатому, давно не метёному полу. Шурик взвыл, размазывая по лицу кровь и морс, раздавленная клюквина повисла на мокрых усах, еще несколько ягод разметалось по одеялу.

      – Пёс! – повторил Николай и обессилено повалился на свою кушетку. Даже без натопленной лежанки ему почему-то стало жарко. – Пёс и есть…

       Николай лежал и думал, что вот, не успел кончиться один озноб, похмельный – закономерная и неизбежная плата за летние месяцы куража и забытья, – как с болью подступил откуда-то изнутри, из измученного легкого, второй, куда более пугающий. "Если снова туберкулез, то тогда всё" – и Николай, пятидесятидвухлетний глава мужицкой семьи Степановых, властный хозяин