Свет мой. Том 2. Аркадий Алексеевич Кузьмин

в наилучшем состоянии эти особые артерии для быстрейшего перемещения своих войск внутри больного, завоевываемого ими государства.

      – Мамочка, ты боишься, да? – пролепетала Верочка участливо.

      – Что, дочур?

      – Да ты ведь дрожишь. Как и я дрожу. Вся-вся-вся.

      – Держись крепче, ласточка, чтоб не потеряться нам в этих муках.

      – Тоже я боюсь. И держусь что есть мочи за тебя – не отпускаю. Видишь?

      – Ну и ладно, ладно, ангел мой, что так с тобой идем. Не бойся: я тебя не брошу.

      – И я тебя – тоже. Правда-правда!

      – Верю, доченька. Все, договорились. Хорошо.

      – А куда нас, мамочка, ведут? – продолжала Верочка, захлебываясь ветром.

      – Они говорят: в саму Германию, дочур.

      – Что, туда, откуда немцы накатились к нам?

      – Да, туда, туда, моя касаточка. Иди, иди, не путайся. Смотри себе под ноги.

      – А Германия – далеко? Да?

      – Небось, идти нам – не дойти. И не видать.

      – Мамочка, я не хочу в Германию. Ну ни за что! Одни фашисты там. И немцы. Не могу терпеть их. Их и старосту еще. Предателя.

      – Ну, вольному – воля, доченька, – заметил кто-то позади с горькою усмешкою.

      – А давай мы, мам, убежим, взовьемся и убежим, – говорила мечтательно Вера. – Тихо, тихо, и никто из немцев не увидит нас. Увидишь…

      – Верушка, уймись с языком, – вроде б спохватилась Анна. – Мы так пропадем – собьемся с шага. Помолчи маленько. – Она думала.

      Анна знала теперь главное – что был предел всему; с автоматом не поспоришь – будет поздно, крышка. Вовсе ж не случайно бледнолицые гонители, касаясь существа затеянного ими выселения и, наверное, сочтя нелишне всех оповестить, с пугающей деловитостью предупредили сегодня жителей, что они немедля расстреляют тех, кто станет отставать или, чего доброго, вздумает бежать; точно той же карой они и пригрозили в случае, если бы кто попытался уклониться от выселения; они вовсе не шутили, не пугали никого, а говорили все, как есть, обольщаясь беспредельной властью над живущими – единственно по своему умиротворению. Все-таки пока они, гонители, заказывали музыку, – помнила она, старалась помнить – для себя. Чтоб не подкачать. И она заклинала себя поберечься, хоть немного, чтоб не отставать от всех. Теперь это, разумеется, заботило ее. Начинало доходить до ее сознания со всей суровой очевидностью. И жизненной необходимостью.

      А в воспаленных бессонницей глазах Анны возникала, словно в знакомом обморочно-тянучем тифу, возникала и строилась, подгоняя ее, однако, само собою, какая-то нереально безобразная чушь: это темно мерцавшее в ходьбе колыханье верениц согбенных спин, и ей, ясно слышавшей и спереди, и сзади очень напряженный, словно похоронный, скрипучий людской марш с участием посерьезневших даже младенцев, временами чудилось, что все это мерзкое творилось будто бы не с нею, а с кем-то еще, а она лишь чувствовала и свидетельствовала все в такой реальной степени – до убедительнейшей живости. И причиной этого, по-видимому, были ее повышенная