Дельта чувств. Виктор Иванович Миронов

и вступая в культурную жизнь, как это сделало некогда человечество, я нахожу в себе какое-то сочувствие, какую-то отзывчивость, заставлявшую меня ощущать, узнать и преподносить, тебе читатель, это открытое вновь разнообразие, это неизменное, это удивительное изумленье.

      В этих строках идея неумолимого недруга, идея вторжения буйной разрушительной силы в неспокойный уклад современной жизни, устремлённой всеми своими надеждами к эволюции нашего сознания. Здесь рассказ о мнимо надёжном мире, о жизни, которая, радуясь, разоряет сооружение первобытной дикости, с упорством развивая. Тут духовные зачатки верности и чести. Тут же рассказ о возникновении совершенства, о приходе идеи Бога и эта песнь продолжается до сих пор. При нашей зрелой поре человечества, давайте заглянем в ранние века, в которых попытаемся найти в себе старую человеческую отзывчивость.

      Итак, Гай Мельгард присутствовал на обручении в числе приглашённых херусиастов, чтобы передать своему фавориту – Мелькарту, смертную невесту и мать, и заверить его, что обручение такое сулит ему много приятного. Кроме того, двадцать четыре девушки пришли вместе с царицей Ханной, которые вместе с царицей переходили в гарем Мелькарта: с ними мог ОН проводить свой досуг. Двенадцать из них обязаны были ликовать, рассыпать цветы и играть на музыкальных инструментах, а другие двенадцать – плакать и колотить себя в грудь, ибо церемония обряда – на освещённом факелами квадрате двора – очень напоминала похороны.

      В открытом дворе высокий кадуцей. На высоком постаменте каменный обелиск Исиды, согласный с учением «Она-На-Вершине-Пирамиды» – древнейший вызов богу Эшмуну. Не от того будто бы Эшмуну были не угодны его же собственные проявления. ВЕЛИЧЕСТВО его находилось в окружении множества храмов. Причём, Госпожа и Господин (Эшмун), не, только терпели близ себя свои проявления, но верные своей ханаанской идее одобряли их многочисленность. При условии, конечно, что ОН – лукумон (царь богов и самый богатый бог), будет над ними первейшим, и что время от времени они будут свидетельствовать ему своё почтение. За что двустнастная его сущность готова была благодарить их ответным визитом.

      Но в храме Мелькарта, ни о каких свидетельствах лукумона, от которого происходило всё существенное, не могло быть и речи. Здесь не предвиделось никаких изображений, кроме крылатого диска, грозившего дерзко вознестись ввысь, напоминая времена, когда Эшмун был мал, а Мелькарт – в светозарных местах дня и ночи – велик. Тут Эшмун не вобрал в себя всего Солнца и Луны, тут он не был державным богом и царём богов.

      Среди богов, как один из многих проявлений Эшмуна, Мелькарт имел право или, пожалуй, требовал, для собственного своего устоя, высокого существования. Но требовал он без дерзости, не поднимал у своей кандидатуры философской шумихи, как – то присуще было Эшмуну. Мелькарту надлежало помириться на том, что именно Эшмун сегодня государь, и владыка исконного множества собственных проявлений.

      Между рождением и смертью, обручением и брачным ложем, лишением девственности и самим ритуалом