Ноев ковчег писателей. Эвакуация 1941–1945. Чистополь. Елабуга. Ташкент. Алма-Ата. Наталья Громова

даже ехала в мягком вагоне в одном купе с Софой Магарилл, – рассказывала Татьяна Луговская. – Та была так хороша! Ходила в стеганом халате длинном и со свечой в старинном подсвечнике.

      Вот откуда образ свечи в Володиной поэме! Саша Фадеев ее (Е. С. Булгакову. – Н. Г.) провожал на вокзале. “Сердечный, славный друг, червонный козырь”[93].

      Софа Магарилл – красавица, жена Козинцева, – в Алма-Ате Татьяна Луговская подружится с ней, и Софа сыграет большую роль в ее судьбе, даже не подозревая об этом. Но, к сожалению, назад в Москву она не вернется, в 1943 году умрет от брюшного тифа.

      Язвительно был описан в “Первой свече” Фадеев в образе друга-разлучника. (Здесь приводится наиболее жесткий вариант поэмы.)

      В то утро я, как должно, уезжал

      Из матушки Москвы, согласно плана —

      Большой и страшный, в мертвой синеве

      Подглазников, я сплюнул на пороге

      Жилища своего и укатил

      Тю-тю, как говорится, по дорожке,

      Набитой выше горла поездами,

      Железной, безысходной, столбовой. <…>

      Я вышел. По случайности была

      Со мною, мертвым, в том же эшелоне

      Знакомая одна, в большой, широкой

      Медвяной куньей шубке. Рядом – друг,

      Седеющий и милый от притворства.

      Но что-то слишком медлили они,

      Друг с друга глаз дремучих не спуская.

      Он мужественным был, я – полумертвым, —

      И коготочком стукала она

      В холодное окно. А я все видел.

      Все медлили они, передавая

      Друг другу знаки горя и разлуки:

      Три пальца, а потом четыре пальца,

      И накрест пальцы, может быть, квадраты

      Из пальцев, и кивок, и поцелуй

      Через стекло. И важно он ходил,

      Веселый, славный друг мой, словно козырь.

      Поезд

      “Москва – Ташкент”

      Поезд шел на восток. Мария Белкина посылала из поезда открытки мужу каждый день. Так они договорились, надеясь, что хотя бы одна найдет его. Открытки, письма приходили спустя месяцы пачками, сбивалось время, нарушался масштаб событий.

      Милый мой, родной! – писала Мария Белкина. – Еду в Ташкент. Вот и все… Начинаю новую жизнь, без иллюзий и надежд. <…> Я уеду от тебя очень далеко, но мне кажется, так надо. Ведь у меня Митька. Сколько омерзительного эгоизма “жителей” вокруг. Полон вагон киношников – сволочи. Первый раз вчера поговорили по-человечески, зашли военные. Всю штатскую сволочь ненавижу, она меня тоже. Говорила с Зощенко и Козинцевым о Ленинграде. В Ташкенте мало хорошего меня ждет. <…> Переехали Волгу, долго смотрела на тот берег… Казань, переехали границу… Ну что ж. Выехала 14-го, проедем еще дней шесть… <…> Завидую вам, уважаю вас, все мысли с вами. <…> Пошлость, мерзость, можно задохнуться… Привет всем славным защитникам города Ленинграда. Крепко обнимаю. Маша[94].

      Ее ожесточение против киношников было связано с тем, что они резко отличались от всех

93

Луговская Т. Как знаю, как помню, как умею. С. 294.

94

Копия письма в личном архиве автора.