Русь на Мурмане. Наталья Иртенина

прочел его мысли кормщик. – Дак и без страха Господня по нему не походишь.

      Вдруг стало легче. Рядом с Митрохой на брус легла еще пара рук.

      – Ты откуда взялся, ушкуйная голова? – Иван Никитич был гневен, но все же пересердить море и он бы не смог.

      – Ветром, дядька, занесло, – без сил пробормотал отрок.

      Он отвалился от руля и в изнеможении опустился на залитые водой доски. Обвязал себя в поясе дрогом. Подполз к борту и ухватился за лодейное ребро.

      Лютой смертью умирают поморы. Но они сами ее выбирают. А ему-то за что?..

      …За ночь, расцвеченную серо-зелеными и лиловыми красками, море устало беситься. За укрывшими лодью островками вовсе было почти тихо. Позади над пустыми клочками земли и в проливе меж ними стояла пепельная мгла. Митроха, едва опомнясь от смертного страха, оборачивался за корму и не верил, что спаслись. Когда насад понесло к островам, кормщик закрепил руль вервием, истово перекрестился, сбегал куда-то и вернулся с белой рубахой в руках. Стал тут же, у кормила, натягивать ее поверх своей, насквозь мокрой. Лицо помора сделалось совершенно спокойным и даже, почудилось Митрохе, торжественным. Тут уж у него и надежд никаких не осталось – судовой вож лишился рассудка, а лодью сейчас разобьет о скалы.

      Когда этого почему-то не произошло, кормщик огляделся, с трудом стянул налипшую рубаху и снова припал к рулю…

      Митроха отвязался и встал на ноги. Лодья оживала говором, людским движением. Служильцы быстро перекидывали из рук в руки черпаки-плицы, выметывая за борт воду из чрева лодьи. Дядька Иван Никитич тревожно оглядывал окоем за кормой. Митроха поежился от мысли о двух других насадах.

      Впереди лодьи темнела полоса – земля.

      – На-ко, куды отнесло, – вертя головой и сверяясь со своими приметами, удивился кормщик. – Быват, Шуеречка губа? Правили-то по Кемску, ан вона как. Ну теперя, стало, до Шуеречка села бежать, обратнова ходу нету нонь. Погодить нать.

      – Сколько от того села до Кеми? И сколь ждать придется? – удрученно спросил Палицын.

      – Дак верст триццать, быват. А кто тебе, господине, скажет, когда-от море затишеет? Анде, может и по три дни, и по пять взводнем пылить. Кто морем живет, тому ждать не по диву, а в свычай.

      Митроха подошел к ним ближе, потыкал носком сапога в мокрую белую рубаху, комом лежавшую на досках.

      – А это чего?

      – К смерти обряжался, – просто ответил кормщик, отвернулся и закричал служильцам-двинянам, знавшим морское дело и помогавшим ему вести лодью: – Мартьян, Силантей! Райну вздыньте, ветром пойдем.

      Подкормщики потянули дроги. Поперек лодьи вздулось широкое полотно паруса.

      – Рочи дроги! Силантей, вожжи мне!

      На плечо засмотревшегося Митрохи легла тяжелая рука. Он вздрогнул. Дядька с силой развернул его к себе.

      – Раз уж ты здесь… Я жду.

      – Чего, дядька? – насупился отрок.

      – Когда повинишься передо мной. Или думаешь, спущу тебе всю ту брехню?

      – За