Эхо. Юрий Сбитнев

низко наклоняясь своим лицом к их закуржавленным лицам, и повёл упряжку в тайгу.

      Я сделал то же, чуть даже коснувшись губами ресниц своего учага, и, ощущая всем естеством нечто необычное, творящееся в мире, пошёл следом.

      Небо над моею головою вдруг разверзлось, образовав вполне доступную сферу, куда можно было легко подняться, вовсе не напрягая сил, с оленями и нартами.

      Я увидел Землю Угу.

      Свернув с белого речного пути, определённого чёрными вешками елового лапника, мы покидали обетованную Землю Дулю.

      Удивительным, никогда не испытанным чувством осознаю, что происходит нечто необыкновенное, переступаю черту дозволенного, но все-таки иду вперёд и выше.

      Стылая, остекленевшая и покрытая синей ожеледью тайга теплеет, становится зелёной, убираясь листвою, прохладно и душно пахнут черёмухи, жёлтыми мягкими комочкам светятся под солнцем прозрачные смолы, стрекочут, поют, заливаются птицы…

      Как счастливо ступить на Землю Угу!

      А может, это Земля Хэргу?!

      – Ты, парень, однако, спишь! – кричит мне в ухо Ганалчи. Трясет за плечо.

      Я испытываю к нему не то чтобы неприязнь – открытую злобу.

      – Уйди, старик! Совсем уйди! – кричу что есть мочи, но губы не слушаются. Слово не изрекается.

      Затмевая Землю Угу, восстаёт лицо Ганалчи, чуть колеблясь в белом мороке.

      Окуржавленные бахромой инея щёки и скулы лишены жизни, но в узких щелочках глаз – забытое мною тепло, надежда и возвращенная память.

      …Мы сошли с белого речного пути, обломав лёд с ноздрей оленей, обняли их, желая подбодрить, и поднялись в небо образовавшейся вдруг покатью. Я увидел, я прикоснулся к Земле Угу…

      А тут высоко горит костер. На тридцати слегах лежит берестяное покрытие чума, и в сонар – отверстие в самом центре – утекает дым.

      На тридцати невидимых человеческому глазу слегах лежит и небо нашей Земли Дулю, покрытое прозрачным добрым камнем. А сонар (хонар) – жерло кратера вулкана, внутри которого жизнь, добрый огонь и мы.

      – Не спи, парень! Не спи! Не надо! Ай-я-пчу? Хорошо? Не спи, – просит Галанчи.

      – Где мы, Галанчи? На Земле Угу?..

      – Не надо Угу. – Как маску, осторожно снимает с лица ледяную накипь старик.

      Я определяю себя со стороны сидящим у костра в просторном, пожалуй, даже очень просторном чуме. Сколько побродил по тайге, а в таком жилище впервые.

      Жилище вижу тоже со стороны. И мне интересно видеть и наблюдать. Однако то, стороннее зрение как бы ослабевает, мутится, и я, во всём подражая Ганалчи, тоже снимаю с лица ледяную маску. Кожу жжёт и пощипывает. Мозг мой отмечает: «Обожгло солнцем на Земле Угу…» Но я, как и Ганалчи, смазываю щёки, лоб, скулы, подбородок, горло холодным, тающим под пальцами жиром.

      Жир пахнет тёплым звериным телом, забродившей на солнце мочою, но мне приятен и этот запах, и мягкие катышки тепла под пальцами, и то, как при движении скрипит и постукивает одежда.

      Выше поднимается огонь в очаге, оттаивает, просыпается кровь. Словно бы загудел позвоночник, и я ощущаю себя деревом, в разветвлении которого, в самой сердцевине, медленно перетекают земные соки… Это последнее, что приходит на миг из той запредельной дали, где оказался я, поднимаясь к Земле Угу и уже осязая её.

      Чем выше становится огонь, чем теплее и мягче воздух, тем решительнее и точнее мои движения и тем обычнее и незаметнее животворящий ток крови.

      Я возобновляюсь на Земле Дулю, с которой связан Рождением и Временем. Я возникаю из иного бытия, и лёгкий щекоток бежит по телу, доставляя ни с чем не сравнимое наслаждение…

      – Не спи, парень! – снова просит Ганалчи и выходит из чума.

      Я слышу, как стеклянно звенит входной полог и как сотрясается, готовый рассыпаться, остов чума с берестяным покрытием – олдоконом.

      На воле не то чтобы тишина, но долгая, пронзительная до бритвенной истончённости звень и сухой, шелестящий шорох от движений Ганалчи.

      Потом что-то гремит там, стучит и брякает, словно прокалённая на огне бумага. Это с треском осыпается обретший хрупкость воздух; опять звенит полог, и к огню со стуком падают наши спальники и медвежьи одеяла. И снова рассыпается воздух за олдоконом, на воле.

      Там невозможно быть, жить невозможно… Все онемело, застыло, превратившись в твердь. А как же Ганалчи? Что с ним?

      Хавоки Угу предупредил: дальше идти нельзя.

      Мы вышли из стойбища Хамакар с первой звездою. Небо было далеким и чистым, чуть только перечёркнутое слоистой полосой дыма, поднимавшегося из человеческих жилищ.

      У нас было четыре упряжки, восемь запасных оленей и небольшая поклажа, рассчитанная на неделю пути, на семь оленьих переходов.

      Первая наша кочёвка – до зимовья Урамы, маленькой избушки-зимовейки под скалистым мегом. Мег – местное слово, определяющее собой чаще всего горную возвышенность, которую долгой петлей захлестывает русло реки. Есть в этом слове какая-то удивительная многозначность.