Испытание именьем. Мария Барыкова

в драках за волосы, я теряла сознание, но противника не отпускала никогда.

      Тогда он просто положил мне ладонь на голову.

      – Машенька, ну, опомнись, ну, подумай ты хорошенько! Сейчас ты с ним выедешь – да и как выедешь-то? Здесь, как я понимаю, нет ни дрожек, ни коляски! – и куда? Куда вы поедете – куда глаза глядят? А исчезни он среди незнакомого леса, – а ведь исчезнет! – что ты будешь делать? Как возвращаться?

      – А мы сначала лесом через Алибьево, а потом сразу на дурцевскую церковь, и там уже близко, ни болот, ни боров…

      – Как же! Под Барчагой там такая болотина! Да и Шельма его – кобыла избалованная донельзя, она вас двоих дай Бог верст десять провезет и встанет, помяни мои слова, встанет! – Но тут Илья быстро оборвал сам себя. – Хорошо, доедете вы, но дальше-то что?! Они сами с ума сойдут – или тебя в дом умалишенных упрячут!

      – Твоего прадеда поди, попробуй, сведи с ума! Да и мою прабабку тоже! Ну, пусти, ждет же ведь человек!

      – А я? Что я буду здесь делать без тебя?

      – Ничего. Отдыхай, противным экскурсантам говори, что музей не работает, хороших – пускай посмотреть, да перейди спать в столовую – не то Барб тебя ночами замучает.

      – Но ты вернешься? Обещай, что вернешься!

      – Конечно, Илюшенька, обещаю. Ты только каждый закат выходи на террасу и жди меня. Жди по-настоящему, а то ведь можно и не вернуться… – На секунду мне стало очень страшно, но отступить – нельзя. Под окном уже требовательно ржала Шельма.

      Я натянула какое-то длинное платье, оставшееся со времен маскарадов двадцатилетней давности, завернулась в шаль, и теперь выдавали меня только дешевые вьетнамки. В последний момент я схватила музейный баул, куда запихнула ноутбук, и вышла с кухонного крыльца.

* * *

      Мы ехали в самый мрачный и страшный час ночи, когда дышит человеку в затылок древний хаос, когда нет преград между ним и нами, а потому чувствуешь себя существом без кожи, доступным всему и перед всем беззащитным. Уже прошло удивление Павлика перед тем, что я не взяла свою лошадь и не попросила заложить брички, миновал злой каприз отдохнувшей Шельмы, не желавшей везти двоих, равно как и улетел приречным туманом мой ужас, когда я первый раз обняла за талию призрака. Талия оказалась горячей, упругой, едва покачивающейся в такт езде, как и полагается талии кавалериста. Разумеется, я должна была бы сесть впереди, но, помня, что Павлу Петровичу и без того приписывалось слишком много несуществующих обольщений, скромно попросилась на круп.

      Единственная, ведущая не на шоссе дорога, которую я знала, шла по другой стороне реки в направлении, кажется, Нарвы. Мы двинулись по ней, ориентируясь по водным бликам и белевшим справа пышным пирамидам болиголова. Начать разговор мне было неловко и страшно, а Павлик, признавшись, что устал за эти дни смертельно и что на него все чаще накатывают приступы безотчетной тоски, начавшиеся еще в Туркестане, извинился и ехал молча. Шельма, как и предсказывал Илья, скоро заупрямилась, и только хозяйские поцелуи в ухо сдвигали ее с места.