Самовывоз. Константин Рубахин

их спины вылижет консьержка,

      пока, перебирая сверху вниз

      в тоннеле шахты этажи, как четки,

      спускаться шкафом будет на веревке лифт.

      фанере этой не особо веря,

      в нее, как в лодку не свою войдя,

      сожмутся вместе гости, чтобы двери

      одна другой нащупали себя.

      восьмерки знак на предпоследней кнопке

      задавлен пальцем, в алюминий влип,

      как из под ног меняя табуретку

      на пустоту, вниз лезут этажи.

      гостей встречает, выйдя на площадку,

      как юбки красной двери дерматин

      подол подняв, и кухни запах сладкий

      уже не умещается за ним.

      Вместо детектива

      в ту ночь, в проступившем едва октябре,

      домашний вольфрам на стене в пузыре

      светился от напряженья.

      квартира смотрела, как кошка во двор,

      два глаза держал ее стынущий дом

      под шерстью листвы осенней.

      и станет заметно через пару недель,

      когда тополя, как лещ объеден,

      костьми встав, окна не закроют,

      что ящики прут горой в потолок,

      что нет занавесок, в квартире голо,

      и кто-то накрыт с головою.

      «Смысл времени не ясен…»

      смысл времени не ясен,

      не понятна метра грусть,

      пока я его обратно

      прохожу куда-нибудь.

      поезд роет снег по пояс,

      черной щетки зимний лес

      уступает место полю,

      свет в вагоне – кто-то есть.

      край стакана в поцелуе,

      и волною черный чай

      расплескался по столу, и

      ложки о стекло стучат.

      это зимняя дорога —

      смерти верной по бокам

      держат горизонт сугробы

      снега вечного пока.

      «Циклон был зол, родившись в шапке мира…»

      циклон был зол, родившись в шапке мира,

      с нее сползал, как снега козырек

      и падал с накренившегося неба

      за шиворот, как снайпер подстерег.

      всего ноябрь. теперь еще сто двадцать

      жить дней без черной обжитой земли

      и перед ветром в пояс наклоняться,

      как только русские кланяться могли.

      «От шасси отвалился…»

      от шасси отвалился

      последний квадратный метр

      русской столицы,

      профиль которой вверх

      прорастает, давя, как тяжелый грим

      на лицо актера,

      забытого под ним

      сундуком в глубине коридора.

      отпускает, как, высохнув, грязь

      осыпается, делая легче в два

      раза шаг, когда подо мною, вертясь,

      вниз проваливается москва.

      «Свет идет равнодушно…»

      свет идет равнодушно

      к тому, что на

      его пути возникает робко,

      как рябью обведена

      на воде зависает лодка,

      так лечу в самолете поверх тумана,

      и москва внизу,

      как выпавшая из кармана

      мелочь