Письма о поэзии. (Статьи и эссе). Андрей Тавров

ткань повествования, в которой для меня теперь оказалось непристойно много слов. Поэтому мне хотелось эти короткие строки стихотворения или промычать, или пролаять, или шлепнуть при помощи интонации, как шлепается вода о камень. Не зря героем стихотворения был святой с песьей головой – Христофор, к моменту своего обращения не знакомый ни с речью, ни с языком, а воющий, лающий, царапающийся и скулящий.

      Нас морочат описательные конструкции. Они – врут. И если не хочешь врать, то надо выработать свой собственный язык, начиная с нуля. Описательные конструкции, коннотации, цитаты, проникают в речь из окружающей среды не только напрямую – в виде цитат, памяти о прочитанном, аллюзий, мифологии, окружающей речевой среды со своими устоявшимися нормами – они проникают в сознание точно так же, как проникает радиация в кровь и плоть человека, бредущего по зараженной местности и ничего не подозревающего об этом, потому что там и птички поют, и ручеек журчит. А когда ему говорят, насколько он теперь болен, он улыбается и отвечает, что все это одни фантазии, потому что он чувствует себя замечательно, лучше чем когда либо. Описательная конструкция, попавшая тебе в кровь, превращает тебя в чужого по отношению к самому себе.

      Хочешь быть замеченным – стань сам себе чужаком. Хочешь быть своим – откажись от себя. От своих костей, движения языка, от своего вдоха, хрипа, стона. От своей начальной плоти, одной со звездами и камнями.

      Морочить друг друга с помощью описаний можно до бесконечности – неважно это описание общей теории поля или очередного финансового кризиса.

      Накануне, в разговоре с Олегом Дарком, я сказал, что для меня на сегодня культя выражает руку намного мощнее и сильнее, чем сама рука. Потому что культя – это очень простая форма тычка, лба кашалота, бессловесного удара, на которую не способны пальцы – такие жеманные, такие холеные, такие способные сложиться в фигу или в фальшивый жест, скопированный с телеэкрана, накрасить ногти, выложить татуировку, надеть кольца, словом – делать то же самое, что делает современное стихотворение и, тем более, проза. Бывают великие исключения, когда рука держит равенство с культей – это руки «Едоков картофеля» Ван-Гога, это руки с некоторых ранних античных барельефов, это жесты кносской скульптуры, это руки моей бабушки, перетаскавшей и перемывшей много чего на своем непростом веку. Но большинство рук забыли о своей внутренней форме, о своей культе. И в этом они следуют за нашими, отягченными мыслями и чужими словесными конструкциями роденовскими лбами, налившимися суховатым интеллектом, как ананас соком.

      Если внутри тела нет торса, а внутри руки – культи – этих начальных простых форм – то остальные «наращения» превращаются во вранье. Они не вырастают сами из себя – они себе чужие, они – декаданс.

      Малевич это понял и попытался найти неуничтожаемый «квант и атом» искусства, создав его из четырех черных углов, но сделал одну ошибку. Как и Сезанн, начавший с поиска простых форм, которые можно «вложить» внутрь пейзажа