Политика и литературная традиция. Русско-грузинские литературные связи после перестройки. Елена Чхаидзе

срединности (inbetweenness, Bhabha, 1994). «Шестидесятник» Битов акцентирует взгляд русского интеллигента, сформированного русской классической литературой, ставя себя в ряд с классиками («Пушкин, Лермонтов, Толстой…» – Там же. C. 333). С одной стороны, Грузия – своя страна, а с другой – иная «планета», благодаря перекрестку времен и культур.

      Прогуливаясь по Тбилиси, он видит табличку и понимает, что «буквы были хотя и грузинские, но даты – мои» (Там же. C. 356)[39]. Битов осмысляет и воспринимает себя как наследника традиции русской классической литературы, что играет и положительную роль (возможность прикоснуться к золотому веку литературы), и отрицательную (писатель становится заложником или колонизованным нормой изображения Кавказа, «установленной» классиками). Но в «Грузинском альбоме» (1985), ранее запрещенном и выходившем лишь отдельными главами, впервые за советское время встретилось словосочетание «имперский человек», что было неприемлемо в связи с политическим строем, и Битов зачастую ощущал себя не совсем уютно в компании даже самых близких друзей. Осознание своей чуждости проявлялось не раз, особенно когда друзья начинали говорить по-грузински.

      Кардинально отличается подход к теме Грузии у Виктора Астафьева в рассказе «Ловля пескарей в Грузии»[40]. Романтически-дружеское отношение к другому народу сменяется отталкиванием. В последние годы существования СССР первыми попали под удар русско-грузинские отношения. Иное изображение Грузии стало провокацией[41] и обидой[42], которая годами не утихала и обсуждалась не только в нашумевшей переписке Виктора Астафьева с известным историком литературы Натаном Эйдельманом[43], но и в статьях Константина Азадовского (2003), Дмитрия Быкова (2009), Мариэтты Чудаковой (2010) и многих других. Астафьев полностью освобождается от традиционной «нормы» в описании Грузии. Она для рассказчика – полудикая восточная страна, в которой он не вспоминает о русской культуре или литературе и их связях с югом. Здесь нет умиления природой Грузии, ее древней культурой и архитектурой, нет упоминаний известных миру имен грузинских писателей или режиссеров, как у Битова. В тексте писателя-«деревенщика» культурный пласт, связывающий две страны, полностью отсутствует. Астафьев в своем рассказе

      удивительным образом собрал все сложившиеся в истории и в массовом историческом сознании антикавказские предубеждения и негативные стереотипы. Образ Грузии-рая и грузина как благородного, щедрого, иногда недалекого, весельчака, распространенный в советских анекдотах, сменяется характеристиками весьма не симпатичными. Грузины были показаны как тупые, жадные, невежественные торговцы и жулики, думающие только о деньгах и обманывающие простодушных славян на просторах страны (Мамедов, 2003. C. 107).

      Типичный грузин, воплощенный в главном герое Отаре, – это распоясавшийся, неухоженный, деспотичный ханжа и невежда. В этом рассказе впервые русский писатель, обратился

39

В свое время Хоми Бхахба, вслед за Ж. Лаканом, критикуя понятие «временного плюрализма», в котором различные культурные локации рассматриваются в одном условно универсальном времени, выделяет понятие «временного зазора» или «запаздывания» – неустойчивого состояния «темпорального разрыва в процессе репрезентации», во время которого ранее разлученный со значением знак наделяется новым смыслом, уже обогащенным успевшим выработаться гибридным или пограничным дискурсом (см.: Bhabha H. The Location of Culture, 1994. P. 191–192).

40

Об истории появления повести можно прочесть в интервью с Александром Эбаноидзе в сборнике «Россия – Грузия после империи» (2018).

41

Здесь следует вспомнить известную переписку Натана Эйдельмана и Виктора Астафьева в журнале «Даугава», в которой Эйдельман резко критикует Астафьева за ложный подход к грузинской теме: «„Но ведь тут много правды, – воскликнет иной простак, – есть на свете такие Гоги, и Астафьев не против грузинского народа, что хорошо видно из всего рассказа о пескарях в Грузии“.

Разумеется, не против: но вдруг забыл (такому мастеру непростительно), что крупица правды, использованная для ложной цели, в ложном контексте, – это уже неправда и, может быть, худшая.

В наш век, при наших обстоятельствах только сами грузины и могут так о себе писать или еще жестче (да, кстати, и пишут – их литература, театр, искусство давно уже не хуже российского); подобное же лирическое отступление, написанное русским пером, – та самая ложка дегтя, которую не уравновесят целые бочки русско-грузинского меда» (1990. № 6. C. 62–67).

42

«…А вся заваруха с грузинами началась в 1986 году на восьмом Всесоюзном (последнем!) писательском съезде. Наши грузины, уже подогретые известной им перепиской, обидевшись на Виктора Петровича за его саркастический рассказ о грузинских нравах, всей делегацией покинули зал и с каменными лицами уселись в фойе. Мой друг Шота Нишнианидзе, не читавший рассказа, но из солидарности тоже хлопнувший дверью, подошел ко мне:

– Стасик! У тебя есть журнал этот? Дай почитать!

Мы подошли к братьям Чиладзе, и я попробовал пошутить:

– Вы что, как грузинские меньшевики партийный съезд покидаете?

Но никто, кроме ироничного Отара, на шутку не отозвался.

– Стасик! – сказал мне Отар, – не надо русским в наши грузинские дела лезть, разбирайтесь в своих.

А в это время с трибуны Дворца съездов слышался голос Валентина Распутина, который говорил, что мы живем хотя и в отдельных квартирах, но в одном доме, и каждый из нас может говорить о неблагополучии на любом этаже, ибо дом-то один на всех…» (Куняев С. Ю. Поэзия. Судьба. Россия: Кн. 2. «…Есть еще океан». М.: Наш современник, 2001. C. 24–25).

43

В круг его литературоведческих интересов вошла и тема Кавказа и Грузии, оформившаяся в книгу «„Быть может, за хребтом Кавказа…“ (Русская литература и общественная мысль первой половины XIX в. Кавказский контекст)». М., 1990.