Носорог для Папы Римского. Лоуренс Норфолк

кем бы он ни был, не проходил мимо. Восточную губу неба облизнул язык света; слюна, его покрывавшая, заголубела. Ханс-Юрген попросил опустить его на землю. Лицо у Сальвестро сильно распухло, и он приволакивал левую ногу, но в остальном, однако, выглядел целым и невредимым. Когда они достигли монастыря, занимался рассвет. Флориан дожидался их у ворот.

      – Где вы были? – спросил он, как только троица приблизилась.

      Ханс-Юрген пропустил это мимо ушей.

      – Что с настоятелем?

      Флориан отвел взгляд.

      – Час назад. Под конец было что-то страшное.

      Оказывается, Флориану пришлось выступить и в роли духовника. Ханс-Юрген благодарно коснулся его руки, и тот содрогнулся.

      – Герхард уже объявил себя настоятелем. Сейчас они все во дворе.

      – И отец Йорг?

      – Нет. Он в келье настоятеля, молится.

      Когда они вошли, столпившиеся во дворе монахи оборвали все разговоры. Герхард смотрел на четверых вошедших, лицо его ничего не выражало. Ханс-Юрген подал остальным знак оставаться на месте и зашагал через двор в одиночку: толпа монахов расступалась, пропуская его, и снова смыкалась. Он чувствовал, как взгляды буравят ему спину, ощущал их ледяной холод. Чего удалось лишить их Герхарду? Он поднялся по лестнице.

      Йорг стоял на коленях у изголовья настоятеля. Когда Ханс-Юрген вошел, он перекрестился и поднялся:

      – Как наши гости, целы?

      – Да, отец.

      – Хорошо. А у вас синяк на лице. – Приор преобразился: видно было, что он достиг того момента, когда стало возможно донести свои намерения до других. – Герхард собирается занять мое место, знаете?

      Ханс-Юрген кивнул, после чего ненадолго воцарилось молчание.

      – Ему не удастся, – резко сказал отец Йорг. – Соберите всех в здании капитула. Я поговорю с ними там.

      Ханс-Юрген вышел. Когда он снова очутился во дворе, лучи солнца прокалывали облака, словно кинжалы. Глаза уставившихся на него монахов казались холоднее рыбьих, а слова его словно падали в мокрый песок – настолько безмолвно братья их восприняли. Зато Герхард расцвел улыбкой – для него тоже настал момент истины. Когда он приглашал своих сторонников пройти в двери, на лице у каждого монаха, поравнявшегося с Хансом-Юргеном, явственно читалось презрение. Прихвостень приора! Ему хотелось крикнуть, что это не так, что он стоит на столь же неустойчивой почве, как и все остальные.

      Ханс-Юрген проскользнул в здание капитула последним и занял свое место на ступенях амфитеатра. Люди Герхарда от него отворачивались, а сам Герхард сновал среди рядов, что-то втолковывая вполголоса своим сторонникам, настойчиво и убедительно. Молодые братья беспокойно ерзали; те, что постарше, смотрели во все глаза. Они осознавали, чтó именно лежит на весах. Ханс-Юрген заметил среди них и Флориана. Ряды перестраивались, приверженцев Герхарда делалось все больше, и в помещении становилось все шумнее. Головорезы, сидевшие за дверью, были так же непостижимы, как островитяне и как невнятицы приора, оглашавшиеся