Час расплаты. Луиза Пенни

не могу тебе сказать, сколько раз я менял эту точку, – с улыбкой проговорил он. – Красная – зеленая. Зеленая – красная.

      Рейн-Мари подцепила на вилку кусочек нежного омлета. Длинная ниточка сыра бри прилипла к тарелке, и Рейн-Мари ради забавы подняла вилку выше головы, проверяя, насколько вытянется ниточка, прежде чем порвется.

      Оказалось, длины ее руки не хватает.

      Арман улыбнулся, покачал головой и разорвал ниточку пальцами.

      – Вот, мадам, я вас освободил.

      – От сырных уз, – сказала она. – Спасибо, добрый господин. Но боюсь, наша связь гораздо прочнее.

      Он рассмеялся.

      – Ты думаешь, это ее настоящее имя? – спросила Рейн-Мари.

      Ее муж редко бывал таким нерешительным, но она знала, насколько серьезен он в принятии решений. Ведь они влияли на всю оставшуюся жизнь людей, относительно которых принимались.

      – Амелия? – спросил Гамаш и нахмурился. – Я задавал себе тот же вопрос. Похоже, я слишком сильно реагирую, тебе не кажется? Моей матери нет вот уже почти полвека. Я встречал и других Амелий…

      – Не так уж и много.

      – Non, c’est vrai[3]. Но все же встречал. И хотя это имя всегда будет напоминать мне о матери, я никогда не думал о ней как об Амелии. Она была maman.

      Конечно, он был прав. И его вовсе не смущало то, что он, взрослый мужчина, говорит о «мамочке». Рейн-Мари понимала, что он просто вспоминает последний раз, когда видел отца и мать. Когда ему было девять. Когда они были не Амелия и Оноре, а мамочка и папочка. Они уехали на ужин к друзьям. И должны были вернуться и поцеловать его на ночь.

      – Вполне вероятно, что это ее настоящее имя, – сказал Арман.

      – Но ты сомневаешься. Тебе кажется, тут что-то другое.

      – О господи, – пробормотал Оливье, подошедший проверить, как у них дела. Его взор был устремлен в окно. – По-моему, я еще не готов к этому.

      – И мы тоже, – призналась Рейн-Мари, полагая, что он смотрит на припорошенный снегом деревенский луг. – Думаешь, что готов, но это всегда происходит так неожиданно.

      – И приходит все раньше и раньше, – подхватил Арман.

      – Точно. И кажется все злее и злее, – добавил Оливье.

      – Но все же в ней есть какая-то красота, – сказал Арман и получил в ответ строгий взгляд Оливье.

      – Красота? Вы шутите, да? – спросил тот.

      – Нет, не шучу. Конечно, бывает, что она задерживается слишком надолго, – сказал Арман.

      – И это вы говорите мне? – с горечью заметил Оливье.

      – Она стареет и надоедает, – сказала Рейн-Мари.

      – Стареет? – переспросил Оливье.

      – Но если у вас правильные покрышки, то все в порядке, – закончила она.

      Оливье поставил пустую корзиночку из-под круассанов обратно на стол:

      – О чем это вы?

      – О зиме, конечно, – ответила Рейн-Мари. – О первом снеге.

      – А вы о чем? – спросил Арман.

      – О Рут, – ответил Оливье, показывая в окно на приближающуюся к бистро пожилую женщину с тростью и уткой. Старую, холодную,

3

Это правда (фр.).