Начинающий писатель. Максим Сергеевич Бондарчук

подытожил последние несколько слов резким движением руки, как лезвием, разрезав им воздух. Парень сел на край кровати и вскоре упал на бок, свернувшись у самой стены клубком. Потом послышался плач. Плакал он как ребенок. Громко, зажав рот подушкой и согнув ноги под себя, словно эмбрион в утробе матери, не желавший появляться в новом мире. Плакал долго, пока слезы не оставили на бледной наволочке мокрое пятно. Затем молча встал с кровати, вытер лицо рукавом и направился к выходу.

      То ли от досады, то ли от собственного удивления увиденного, мои ноги пошли за ним, ведомые каким-то неявным мотивом, осознать который мне удалось лишь дойдя почти до самого низа, в подвальном помещении, где среди гудевшего оборудования и стойкого запаха спиртного и сигарет, я обнаружил несколько сломанных рамок. Под ногами валялись остатки картин, растерзанные и разрезанные, они нашли свой последний приют в этом темном и почти безлюдном месте. Горел всего один котел. Не по сезону его работа была категорически запрещена, но старым друзьям старик Иван никогда не отказывал и с радостью растапливал свой маленький крематорий, в котором умирали надежды и сотни часов безрезультатных трудов, превращавшихся в прах и пепел.

      – Почти все угрохал, – радостно заявил он, подталкивая вперед, в огненную пасть котла, очередную порцию творческих осколков. – Горит хорошо! Прямо зыбует. Эх, – протянул он, сжав зубами желтый фильтр сигареты, – в мою бытность и не такое шло в топку. Видели бы вы сколько книг, сколько журналов и рукописей летело с моей лопаты прямо в центр этой огнедышащей пасти. Это тебе, мальчик мой, не просто какие-то малюнки, это, мать его, картины знаменитых художников. Кого только не было и все они отведали огня цензуры.

      Старик сморщил лоб, вытянул из остатков сигареты последний, самый жадный вдох, после чего ударил по черным рамкам в глубине котла. Хруст и искры разлетелись в стороны и он еще сильнее принялся добивать их тяжелым металлическим прутом, размахивая им в котле, как громадной зубочисткой во рту гигантского чудовища.

      Старик Иван был старожил. Динозавр этих мест, каким-то чудом избежавший смерти от метеорита-сокращения, и продолживший нести свою службу в этом черном подземелье, время от времени подкармливая чудовищ несостоявшимися шедеврами искусств и отклоненными рукописями. По качеству пищи этому существу мог позавидовать даже самый избалованный гурман. Здесь было все: от прозы и до эссе, от натюрморта и до графики. Каждый раз он пожирал в себе так много несостоявшегося, так много мечт и желаний, воплощенных многочисленными людьми на бумаге и полотнах, что, казалось, скоро и сам начнет писать картины и романы. Старик смотрел в догоравший огонь и на его щетинистом лице отражались языки пламени, жадно набрасывавшихся на еще целехонькие, но уже никому ненужные картины. Прошло около пятнадцати минут пока все сгорело дотла. Старик провел прутом по днищу котла, высыпал из отстойника несколько ведер пепла, вынес их в мусорку и вернулся уже изрядно вспотевшим. Дело было сделано.

      – Приходите еще, – крикнул он нам напоследок, после чего прилег на полуразрушенную