Омертвение. Ушедшие в небо. Ярослав Толстов

голову, вглядываясь в окна, чтобы хоть попробовать узнать, на какой этаж он поднимется, но ни одно из них не гаснет и не загорается. Ну, уж от-сюда-то он не уйдет до утра. Интересно, кто же здесь живет – мне этот адрес незнаком. А может, это его квартира? Ругнувшись, я сажусь на скамейку в соседнем подъезде и натяги-ваю шапку почти на нос, потом поспешно отвинчиваю крышку термоса. Что делать – сидеть дальше? Это не тот уютный дворик – ветер здесь летает привольно, и ничто его не останав-ливает. Налив кофе, я пытаюсь прикрыть крышку-кружку ладонью, но ветер успевает забро-сить в нее горсть снега, и кофе тут же начинает остывать, и я поспешно глотаю его, чтобы не упустить ни капли тепла. Женькина квартира сейчас представляется чем-то чудесным и не-реальным, а то, чем я занимаюсь, – совершенным идиотизмом. Хотя в доме горят почти все окна, и во дворе довольно светло, на какое-то мгновение меня охватывает странное ощуще-ние тревоги, какое-то нехорошее тягостное предчувствие, а кроме того, отчего-то вдруг ка-жется, что и на меня кто-то очень внимательно смотрит. Вздрогнув, я оглядываюсь, потом смотрю вверх, на окна. Нервы, нервы… и все же рука тянется к карману, в котором лежит маленький, но вполне эффективный шокер, который я перед выходом переложила из сумки.

      Нет, все, домой! Посидев для очистки совести еще несколько минут, я растираю щеки, встаю, но тут в двери соседнего подъезда щелкает замок, и я поспешно плюхаюсь обратно. Но к моему разочарованию из подъезда выходит не Кужавский, а какая-то женщина – высо-кая, в расклешенном черном пальто с капюшоном, который она опустила очень низко, чтобы снег не летел в лицо, и опушка капюшона почти мгновенно из темной превращается в белую. Едва слышно стуча каблуками, женщина проходит мимо меня, натягивая кожаные перчатки и взблескивая обручальным кольцом на левой руке – господи, какие странные, некрасивые пальцы! Я отворачиваюсь от нее, чертыхаясь про себя, и смотрю на подъездную дверь – не случится ли чуда? На первом этаже у кого-то едва слышно поет Луи Армстронг, и от звуков саксофона почему-то становится еще холодней. Я рассеянно вслушиваюсь в легкий стук каб-луков удаляющейся женщины, и в этот момент до меня вдруг долетает знакомый «смеющий-ся» мужской кашель. Забыв об осторожности, я выскакиваю на дорожку и оглядываюсь, ища оператора и пытаясь понять, как он умудрился незаметно пройти мимо меня, но Кужавского нигде нет. Двор пуст, и единственная живая душа в нем – уходящая женщина. Кто же каш-лял? Я уже решаю, что мне это послышалось, но тут женщина, словно специально для того, чтобы опровергнуть это, слегка наклоняется вперед, и у нее вырывается тот же самый ка-шель, который я слышала только что, а еще раньше – на трамвайной остановке. Я глупо за-стываю на заснеженной дорожке с приоткрытым ртом. Кашель… обручальное кольцо… по-ходка… пальцы… толстые, короткие, совсем не женские пальцы… Быть не может!

      Что за чертовщина?!

      Не раздумывая больше, я стремглав кидаюсь следом