Орден мраморной Горгоны. Дмитрий Мансуров

лицам, я серьезен, как никогда, – ответил профессор. – Улыбайтесь чаше, парни, это раздражает завистливых злобнюков, а когда они раздражены, то мрут, как мухи.

      – Альтарес не умрет, даже если мы будем хохотать круглые сутки, – пессимистично возразил Фармавир.

      – Да и фиг с ним, – ответил профессор. – Переживем.

* * *

      Через неделю.

      – Может быть, Альтарес не так уж и не прав, бывая в лаборатории мимолетом, – проворчал Фармавир, шагая в лабораторию ранним утром. – Не зря говорят: работа дураков любит. Мечта сбылась, но почему-то я не чувствую себя счастливым. Загрузили нас по полной программе, я такими темпами отброшу сандалии к концу месяца. Горгоны могут спать спокойно.

      Первый советник обеспечил их местом для работы, но до сих пор не озаботился выделением студентам жилплощади во дворце. Друзья снимали комнату на чердаке в доме на окраине города. Это давало Альтаресу повод для нескончаемых шуток и подколок: он сам жил недалеко от дворца в роскошном здании практически напротив лаборатории.

      – Это потому, что увлеченных людей работа любит еще больше, чем обычных, – пояснил Баррагин. Последнее в основном относилось к профессору Гризлинсу, их непосредственному начальнику: он трудился от зари до заката, и друзья подозревали, что даже во сне не переставал заниматься расчетами и опытами. Было понятно, почему он так поступает: последние годы профессор жил один, и времени для работы хватало в избытке. Детей у него не было, и после смерти жены стимул возвращаться домой пропал. Работоспособности добавляло и осознание того факта, что жить профессору с каждым днем оставалось все меньше и меньше, поэтому он спешил сделать все, что задумал за долгую жизнь. – Гризлинса вот-вот отправят на почетный отдых. Да и то, если успеют, ведь жить ему осталось всего ничего. Наверное.

      – Странное дело, – пробормотал Фармавир. – Всем нам жить все меньше и меньше, но понимаем мы это исключительно в старости.

      – Угу. И после этого зажигаем так, как никогда ранее.

      – Когда тебе стукнет шестьдесят и ты станешь опасаться, что до семидесяти уже не доживешь, то выбора не будет, – подметил Фармавир. – Тоже начнешь зажигать на радость себе и изумление желторотикам.

      – Я и сейчас не прочь устроить веселье, – отпарировал Баррагин.

      – Не пойму только, почему профессор зажигает исключительно в лаборатории? – Фармавир широко зевнул, всем своим видом показывая, что не прочь поспать еще денек. Студенты не спрашивали, почему профессор не разменивает жизнь на мелкие радости вроде отдыха хотя бы в выходные дни – своей жизнью Гризлинс мог распоряжаться так, как пожелает. Но ни Баррагин, ни Фармавир никак не могли понять, почему Гризлинс заставляет их поступать аналогичным образом, ведь они в научные монахи не записывались. Они не особо спорили против плотного графика: работа в лаборатории им нравилась, но, в отличие от некоторых хороших людей, являлась не смыслом жизни, а всего лишь способом осуществить свои мечты. Их подружки пока