Склейки. Наталья Лебедева

– неподдельное участие.

      – Нормально. Только не спрашивай. Когда спрашиваешь – вспоминаю.

      Слезы лезут вверх по горлу, как настойчивые альпинисты. Я сглатываю, обрушивая на них, как лавины, мощные спазмы, но они настойчивы, щекочут нос, добираются до глаз. Пик взят, слезы катятся вниз.

      Дима не знает, что сказать, теряется, но тут приносят мясо, и я беру себя в руки.

      – Я никому не говорила. Даже мама не знает. Ночами трудно – снится. Днем как-то забываю.

      Дима кивает, молча режет мясо.

      – Хорошо, – продолжаю я, – что сменили ковролин и задник: вроде и студия уже другая, как будто снова переехали. Комнаты, в которую я тогда вошла, нет, и словно всего остального тоже не было.

      Замолкаю на секунду, а потом сама себе возражаю:

      – А вообще – вру. И днем тоже страшно иногда.

      – Почему? – Дима осторожно заглядывает мне в глаза. – Офис такой тесный, столько людей, все на виду.

      – И среди них – тот, кто это сделал.

      – Ты думаешь, он из наших? – Дима хмурится, накалывает на вилку кусок мяса и начинает жевать.

      – Конечно: охранник на входе, домофон внизу, домофон на этаже. – Я загибаю пальцы. – Сотрудников мало, коридоры узкие, каждый чужак как на ладони. Что еще думать?

      – А вечный бардак? Охранник спит, брусочек под дверь, чтобы не искать ключей. – Указательный Димин палец ложится на загнутый большой. Больше перечислять нечего, но пунктов и так довольно. – Так что не бойся, это не наши.

      Но я упряма:

      – Могут быть не наши, а могут быть и наши. Как знать?

      – Не наши.

      – Почему?

      – Потому.

      – Ты точно знаешь?

      – Точно.

      – Расскажи.

      – Незачем. Тебе знать – незачем.

      – Врешь ты, вот что.

      – Вру. – Дима покорно соглашается и смотрит на меня, смеясь глазами.

      – А зачем? – говорю я, играя звуками слов, словно шаловливый ребенок.

      – Ты мне нравишься… – Он виновато пожимает плечами.

      Хищная камера на тонких ногах бегает за мной по узким коридорам, раскрывает объектив, выплевывает стекла, которые мешают ей меня съесть. Стекла сыплются на пол и хрустят под тонкими ногами штатива. Кто отпустил ее одну гулять по коридорам? Кричу во сне, приходит мама.

      – Ты что?

      – Ма-ам, – виновато шепчу я, прижимая лицо к ее груди. Ночнушка тонко пахнет стиральным порошком, руки – кремом, запах которого я помню еще с детства. – Я тебе не говорила…

      Мама охает, прижимает ко рту руку:

      – Бедная моя, что же ты не сказала? Как же ты?

      – Я боялась, что ты не пустишь меня на работу.

      Она долго гладит мою голову, лежащую у нее на коленях, молчит.

      – Обещай, что не будешь там задерживаться, – говорит она. – Хочешь, я лягу здесь, с тобой?

      – Хочу, мам.

      Глаза закрываются, темнота уносит меня, но там, в темноте, витают тонкие мамины запахи.

      – Мам, – шепчу я, ненадолго выныривая, – а у меня сегодня было свидание. Мы вместе работаем. Он присмотрит…

      – Ты