Посею нежность – взойдет любовь. Берта Ландау

шея не нужна. Мне нужна здоровая дочка и мой собственный муж рядом, а не в местах заключения.

      – И мне нужно, чтоб все было у всех хорошо. Я сам в ужасе. Я не знаю, что со мной было.

      – Так-таки и не знаешь? Не помнишь?

      – Смутно помню. Мама потом приехала, рассказала, что вы ей звонили. Мне пить нельзя.

      – Вот и не пей.

      – Я не буду. Конечно, не буду. Позвольте мне только Лялю увидеть. Просто увидеть.

      – Не знаю, захочет ли она.

      Пожалела Лялина мама своего зятя. Просто, по-женски пожалела. Она же лично с таким не сталкивалась. Не понимала до конца, что с ним такое. Он так искренне обещал, так каялся!

      Она вернулась на дачу и рассказала дочке обо всем: и как Артем выглядел, и каким несчастным казался. Ляля обрадовалась.

      В юности проблемы забываются быстро, а иллюзии услужливо заслоняют своими радужными красками любую неприглядную реальность.

      На следующий день на дачу приехал Артем. Он даже не вошел на участок, стоял у калитки, ждал. Ляля подошла. Он попросил прощения. Пообещал приезжать хоть всю оставшуюся жизнь, пока она его не простит. Оставил в траве у забора сумку с фруктами и ее любимым пористым шоколадом «Слава», повернулся и пошел к станции.

      Ляля смотрела на его ссутулившуюся спину и до боли сердечной жалела его, и хотела остановить. Но понимала: пока нельзя. Надо выдержать.

      Она очень старалась.

      Артем действительно приезжал каждый вечер.

      Лялин папа негодовал, призывал выгнать подонка взашей и не верить ни одному его лживому слову. Уже нарушал – еще не раз обманет.

      – Несчастный парень, – возражала мама. – Он очень страдает, разве не видно?

      Ляля, естественно, соглашалась с матерью.

      Наконец Артем приехал и со слезами на глазах продекламировал:

      Я кончился, а ты жива.

      И ветер, жалуясь и плача,

      Раскачивает лес и дачу.

      Не каждую сосну отдельно,

      А полностью все дерева

      Со всею далью беспредельной,

      Как парусников кузова

      На глади бухты корабельной.

      И это не из удальства

      Или из ярости бесцельной,

      А чтоб в тоске найти слова

      Тебе для песни колыбельной[2].

      «Я кончился, а ты жива» – каким упреком звучали эти слова из уст измученного ожиданием и ежедневными поездками на дачу несчастного мужа. Да-да! Он там совсем один, в своих муках, в терзаниях, а она тут, с заботливой мамой, со вкусной едой, среди прекрасных душистых цветов, яблонь, елей…

      Поверила.

      Вернулась.

      Что было дальше?

      Ну, во избежание длиннот можно обозначить весьма лаконично: никакого слова искренне прощенный муж не сдержал.

      Вот и все.

      Что тут еще скажешь?

      Если б это был один-единственный муж у одной-единственной беременной жены на всю нашу необъятную страну, который клялся перестать пить, но пил все чаще и все больше, то можно было дальше плести тонкие кружева

2

Борис Пастернак. «Ветер», 1953 г.