«Роза» Исфахана. Михель Гавен

стол перед ней легла красная роза с длинным темно-зеленым стеблем, и отблески ренессансных красок Рафаэля, излучаемых экраном лэптопа двадцать первого века, отразились на её нежных лепестках. По сильным смуглым пальцам с темными ногтями и запаху лосьона, в котором аромат толченых лепестков кофе был смешан с ароматом любимых персами яблок, Джин узнала Шахриара.

      – Спасибо. – Его пальцы продолжали сжимать розу, и она накрыла их ладонью. – Я не слышала, как ты вошел.

      – Это Христос? – спросил он, не высвобождая руки.

      – Да, картина Рафаэля Санти. Мне она очень нравится.

      – Я видел репродукции его картин. Как и второго, которого ты тоже любишь, – Боттичелли.

      – Эта картина из собрания Ватикана.

      – Я знаю, они оба итальянцы. Жаль, что ислам не поощряет живопись и нам неведом лик Пророка. Мы можем только представлять себе, как выглядел Магомет и его сподвижники. – Лахути убрал наконец руку с розы, с нежностью коснулся волос Джин, накрутил один локон на палец. – Я отвык от женщин с распущенными волосами и в европейской одежде. Тебе всё это очень идет.

      – Отвык? – удивленно повернулась она к нему.

      – Мне сорок семь лет, не забывай. Я родился и вырос еще при шахе, совсем в другом, почти европейском обществе. Учился в университете на архитектора, хотел строить красивые современные дома из стекла и бетона. Как в Америке. И моя первая девушка была похожа на тебя, – он притянул Джин к себе. – Она никогда не носила ни хиджаб, ни чадру – только джинсы и джемпер. А в баре, где работала танцовщицей, выступала в очень коротком платье, чтобы все могли видеть её красивые ноги. Мы слушали «Биттлз» и другую западную музыку и даже подумать не могли, что однажды всё это уйдет в прошлое.

      – А где теперь та девушка?

      – Ей пришлось бежать из страны. После революции танцовщиц приравняли к проституткам и стали отлавливать на улицах как бродячих собак, забивая, по исламской традиции, камнями. Мы с друзьями прятали Эке почти месяц, а потом помогли бежать через Ирак в Египет. Больше мы с ней не виделись. Я даже не получил от нее ни одного письма. Да это и неудивительно… – Шахриар опустил голову. – По правде говоря, я ведь и мусульманином-то тогда не был – продолжил, помолчав. – Скорее агностиком или даже атеистом, как большинство тогдашней молодежи. Но чтобы выжить в новых условиях, пришлось принять ислам, пойти на службу и даже взять второе имя – Мухаммед. Хотя никто меня так не называет, ни на службе, ни дома. Мой брат погиб в первые же недели ирано-иракской войны. Родители не хотели, чтобы я стал военным, но лучшего варианта для карьеры я не видел. Не в муллы же идти. А поскольку неженатый офицер стражей считался неблагонадежным, я женился. Моя нынешняя жена была тогда совсем девочкой, чуть ли не вдвое моложе меня. Читать и писать выучилась только после рождения второго ребенка, но для режима Хомейни это было нормальным явлением. При нем девочек выдавали замуж и в десять лет. Только после его смерти женщины получили право