Кротовые норы. Рассказы. Евгения Монастырская

обмахивались платками. На кухне обмывали шампанским новорожденного, пихали куски в рот, вставали в очередь потискать младенца.

      По комнате вальяжно курсирует новоиспеченный отец – Миша. Довольный, полноватый, огромный. Потеет, розовеет упитанными щеками, улыбается, и улыбка его похожа на растаявшее кремовое пирожное – липкое, приторное. Невыносимо хочется поставить ее в холодильник – заморозить. Заслышав кряканье младенца, несется в детскую, игриво приплясывая, щелкая толстыми пальцами. И повторяет:

      – О! Опять заверещал!

      Чудовищно ревную к нему. Он допущен, принят в семейный клан, я – мимо. Он ответственный, заботливый, большой, объемный, внушающий доверие, ощущение надежности, постоянства…

      Семье нужен – он. Не я – потерявшаяся в жизни, не знающая, чего хочу, без денег, работы, машины и стойких железобетонных планов.

      Надя вынимает из бюстгальтера белую грудь, неловко предлагает малышу розовый сосок. Пальцы ее чуть дрожат.

      – Выйдите из комнаты, – говорит Надина мать, глядит с укором, оттопырив нижнюю губу, – не надо смотреть, как она кормит.

      Осторожно опускаюсь в кресло в соседней комнате, глупо улыбаюсь. Тело стало чужим, не знаю, куда деть его, спрятать от этих людей, так неожиданно, внезапно, странно пересекшихся с моей жизнью. Беру персик, неприязненно мну его в пальцах, бормочу:

      – Почему не смотреть?..

      Отзывается Надин отец. Он взволнован, глаза сияют, он много, часто говорит сегодня, заикается от волнения и крутит седовласой головой. Его белая рубашка расстегнута на потной волосатой груди – похож на симпатичного стареющего мачо. На счастливого мачо, обретшего, наконец, внука.

      – Понимаешь, – тряхнул остатками волос, – когда мать кормит, от нее к ребенку идет энергия. Нельзя нарушать этот поток. На это могут смотреть только самые близкие люди.

      Стискиваю зубы, утыкаюсь в персик.

      А я, наивная, думала, что вхожу в этот сакральный круг самых близких… Разве не я была с ней эти девять месяцев, не я прислушивалась к первым шевелениям плода, не я разговаривала с зарождающимся человечком через тонкую кожаную стенку. И целовала, бесконечно целовала нежный выпуклый живот в голубых прожилках и прикасалась к пупку кончиком языка.

      Толпимся в тесной прихожей. Пора уходить.

      Миша подвозит меня до метро.

      Вальяжный, довольный, скосив глазки, как бы жалея меня, сочувственно произносит:

      – Ну что… Надя теперь вся уйдет в ребенка.

      Ты хочешь сказать, милый, – думаю я, развалившись на заднем сиденье его бесшумной тойоты, – что у вас теперь семья, и нечего мне отвлекать Надю от ее прямых обязанностей? Она теперь не женщина, прежде всего – мать.

      Он переводит разговор на своего парня – поймал его на измене, взломав почту. Возмущен.

      – А ты сам изменял ему? – спрашиваю.

      Хмыкнул сквозь зубы:

      – Это вопрос, конечно, интересный…

      И продолжает размеренно, с наслаждением и полуулыбкой, смакуя каждое слово:

      – Но Игорь